История социологической мысли. Том 2

Ее инаковость должна была состоять не только в том, что она вслушивалась бы в шум этих бесчисленных «локальных дискурсов» и стремилась распознать особенность каждой «дискурсивной формации», но и в отказе от многих вопросов, которые обычно ставят традиционные историки. Речь не шла бы о поисках того, что «выражает» данный дискурс, то есть документом какой «глубинной» реальности он является, но о том, чтобы изучить правила, которые он использует, выявить их специфическую структуру, а не искать то, что, возможно, «скрыто» за этими правилами[1137]. Фуко был противником герменевтики и не претендовал на то, чтобы кого-либо «понять». Сконструированная и практиковавшаяся им археология знания была историей без субъектов: ее интересовали исключительно безличные «дискурсивные практики», которым индивиды подчинены, не зная и не желая того. Знание, о котором говорил Фуко, было знанием, скорее применяемым на практике, чем мыслимым, поэтому трудно обнаружить у этого автора четкую границу между дискурсом как таковым и соответствующей ему социальной практикой. Как заметил Юрген Хабермас, «‹…› остается невыясненной проблема, как научные и другие дискурсы относятся к практикам – направляют ли они их; следует ли мыслить их соотношение как базис и надстройку или по модели круговой причинности, или как взаимодействие структуры и события»[1138].

Не это, впрочем, является в этом проекте самым существенным. Более существенно то, что Фуко обратился таким образом против того, что он называл «глобальной историей», а следовательно, против видения истории, в которой она – независимо от того, о какой ее разновидности идет речь – представляется осмысленным целым, имеющим определенный внутренний порядок и направление. «Глобальное описание, – пишет Фуко, – собирает все феномены – принцип, смысл, дух, видение мира, формы совокупности – вокруг единого центра; тогда как тотальная история [за которую он сам высказывался. – Е. Ш.] разворачивается в виде рассеивания»[1139]. А потому история оказывается хаосом; если в ней и существуют какие-то островки порядка, то только в пределах отдельных – по сути своей локальных – дискурсивных формаций, описываемых археологией знания. В рассуждениях Фуко об истории важнейшими являются такие понятия, как рассеивание, раскол, разрыв, дисконтинуитет, случайность и т. п. Коротко говоря, этот мыслитель довел до конца деструкцию той картины мира, самым совершенным олицетворением которой был Гегель.

Теория власти

Проблематика власти, находящаяся в центре условно обозначенного «второго», то есть «генеалогического», периода творчества Фуко, только с виду была чем-то совсем иным, нежели обсуждавшаяся выше теория знания. В сущности, всякий дискурс является одновременно системой власти, поскольку означает навязывание некоторому количеству людей каких-либо дефиниций истинного и ложного, добра и зла, нормы и патологии, а следовательно, и «порабощение» тех, кто хотел бы их разграничить как-то иначе. Само существование какого-либо дискурса – это, по сути, несогласие с существованием иных дискурсов. Впрочем, ликвидировать их полностью никогда невозможно – как правило, они только вытесняются на второй план или в подполье и оттуда оказывают безнадежное сопротивление господствующему дискурсу.

Причем триумф этого последнего обусловлен не теми или иными его имманентными достоинствами, а тем, что он, как правило, ассоциирован с силой. «Истина – дитя мира сего, она производится в нем благодаря множеству правил и ограничений. ‹…› Каждое общество имеет свой режим истины, свою „общую политику“ истины, то есть типы рассуждений, которые оно принимает и использует в качестве истинных; механизмы и органы, позволяющие отличать истинные высказывания от ложных; способ, каким те и другие подтверждаются; технологии и процедуры, считающиеся действительными для получения истины; статус тех, кому поручено говорить то, что функционирует в качестве истинного»[1140].

Итак, «истина» нуждается в поддержке со стороны власти, а та всегда приписывает себе обладание истиной. Следовательно, можно сказать, что переход от проблемы дискурса к проблеме власти был у Фуко абсолютно плавным, хотя очевидно, что объективистское описание разных дискурсивных формаций преобразуется таким образом в выявление фактов зависимости и принуждения. В результате «генеалогия» предстает как «‹…› единство знания эрудитов и локальных воспоминаний, единство, которое позволяет конституировать историческое знание о борьбе и обосновать использование этого знания в современной тактике»[1141]. Однако в первую очередь оригинальность теории власти Фуко определяет не это – ведь и до него многие и не раз писали о знании как орудии господства (достаточно вспомнить марксову концепцию идеологии), – а именно трактовка механизмов власти в современных обществах.