История Вечного Жида, содержащая краткий и правдивый абрис его удивительнейшего путешествия, продолжавшегося почти 18 столетий

Ближайшей к Италии землей в этот период был Прованс, который я любил больше всего. Нигде нельзя было жить спокойнее и богаче наслаждаться жизнью, чем здесь. Я знавал там тысячи трубадуров, труверов, менестрелей и фокусников. Множество раз я принимал участие в «Науке любви», которая происходила под вязами замка фон Романа, слышал здесь скорбную речь трубадура Готфрида фон Руделя, который осел здесь с умыслом умереть на побережье Триполи у ног его прекрасной Мелисенды, которую он не только ни разу не видел, но и не знал, но к которой он все-таки сгорал от жаркой любви.

В Тулузе я присутствовал на коллегии Гей-Сапиенца и видел юного бакалавра университета Монпелье, который держал речь в диспуте о различии между испытанной и неизведанной любовью. Во-первых, сказал он, существует определенная форма, которая касается души. Существуют повторяющиеся воспоминания, касающиеся памяти; есть определенное увлечение, управляющее волей. Однако все это довольно неопределенно, вставил он. В иных случаях форма не существует, возрождающихся воспоминаний все меньше. Увлечение складывается в неопределенное чувство, отчего тот, кто его ощущает, не знает ни предмета, ни его воздействия. В любви уже испытанной, продолжал он, любящий стремиться погасить свою страсть, в то время, как в любви неизведанной он желает лишь напитать (страстью) себя, меж тем в этих целях он обслуживает наивнейший, смехотворнейший и сквернейший питательный продукт. Впоследствии, стыдясь оттого, что из этого образа сотворил более изысканный образ наслаждения, чем каким на самом деле является человеческий род, он признает, что практически прежде «питался желудями». Следовательно, сказал ученый бакалавр, в любви испытанной может таиться эзотерическая невинность – в сфере воли и нигде более, в то время, как в новоиспеченной любви есть внутренняя и внешняя невинность, проявляющаяся в оценочном суждении, также в памяти, и также в остальных частях существа… Можно без (особых) усилий понять, что после подобной галиматьи члены веселой науки вручили бакалавру все фиалки, все шиповники, все тюльпаны, все желтофиоли, все анемоны, находившиеся в их власти. Охваченный благодаря этому зрелищу благородным энтузиазмом, я хотел тоже сказать несколько слов о теории Галантности, ибо, что касается практики, я был, кажется, несколько смущен говорить об этом. Я хотел в форме элегии описать мое знакомство, мое понимание юного несчастного любовника, молодого человека, полного жизни, сильно чувствующего, с очень возбудимым характером, который при столкновении со многими обстоятельствами превращался на деле в мрачного человека, а внешне в ненавистника людей. Я хотел показать, что с таким характером и в известном положении можно стать несчастным, не заслуживая этого (состояния), больше уважаемым, чем заслуживающим любовь, смешным без недостатков разума, загадочным, не будучи глуповатым, руководствующегося в то же время порицаемой (людьми) слабостью и выветривающейся добродетелью. Я старался с наибольшим умением разъяснить это, чтобы не за чей-то счет высказать то, что для моей цели было абсолютно необходимо. Однако, несмотря на все мое красноречие, я не мог ни разу получить «серебряных ноготков». Мне сказали, что я мог бы получить «ноготки» всевозможных цветов и со временем, возможно, стяжать лавры большого или малого рода в другом месте.

В гневе из-за отрицательного ответа в Провансе и Лангедоке я отправился в Испанию. Альфонс Х, король Кастилии и Леона, который уверился, что в состоянии дать совет даже великому Богу, с большим успехом опекал науки. Я был ему очень полезен при изготовлении его астрономического прибора, ибо я точно помнил затмения, которые происходили с двенадцатого или с тринадцатого века. Врачебное искусство тогда было столь же высоко развито в Испании, как астрономия. Они были последователями Авиценны, причем известно, что умения этого знаменитого араба так далеко простирались, что он по пульсу молодого мужчины мог определить, не влюблен ли он. Если его призывали к больному, которому еще не было тридцати лет, он вынимал из кармана список всех молодых куртизанок города, надевал очки и зачитывал громким голосом имена всех этих персон, причем держал руку молодого человека и по биению пульса определял порывы его сердца. Испанские эскулапы делали нечто подобное, особенно если они призывали прекрасный пол. В этом случае от них была польза: в то время, когда они своему покровителю или тому, кому покровительствуют, устраивали переодевания, свидания, серенады. Иногда они готовили им свободный вход к возлюбленным в образе аптекарей со шприцем в руке. Все это было изумительно как прекрасно, однако любезные врачеватели часто злоупотребляли примером Авиценны, и когда они были призываемы к молодому человеку, терзаемому той болезнью, которая поражает лишь юных философов, они считали ее неизлечимой, пытались выйти из затруднительного положения, заявляя, что он, скорее всего, влюблен, но не болен, как будто эти два состояния не могут проявиться одновременно.