История войн и военного искусства

Постоянные войска стали возможны и даже необходимы лишь тогда, когда современные монархии достигли известной степе­ни своего развития. Но при этом нельзя забывать, что эти мо­нархии вышли тоже из феодальной скорлупы. Средневековые силы хотя и капитулировали, но во всяком случае не на милость или немилость своего врага. Они сумели обеспечить себе дос­таточное участие в новых средствах управления абсолютизма. Они поставляли офицерский корпус постоянного войска, сол­даты которого рекрутировались из отбросов общества или в лучшем случае из беднейших слоев населения.

Этот факт особенно бросается в глаза, когда во времена Людовика XIV видишь во главе французского войска Туррена, Кондэ, Люксембурга — тех самых генералов, которые в ранней молодости этого же короля, стоя во главе фронды, делали отчаянные попытки низвергнуть нарождавшуюся мо­нархию. Все же в военном отношении они были еще пригод­ны, чего нельзя сказать об их преемниках позднейшего вре­мени, когда французское дворянство потеряло свои феодаль­ные доблести и развратилось в атмосфере придворного безделья. Французские маршалы Семилетней войны представ­ляли собой галерею бездеятельных и даже бесчестных без­дельников. Несмотря на все еще хорошее снаряжение своих войск, они терпели из года в год поражения от гораздо более слабой армии герцога Фердинанда Брауншвейгского, состав­ленной из английских, ганноверских, брауншвейгских и дру­гих контингентов мелких государств; герцогу давал страте­гические советы его гражданский секретарь Филипп Вестфален. Интересно, что внучка названного Вестфалена стала впоследствии женой нашего Карла Маркса.

В этой же войне Австрия не менее ощутимо почувствовала ту силу, которую обеспечило себе феодальное дворянство в воен­ном командовании. Маршал Даун, из года в год назначавшийся главнокомандующим, совсем не был плохим генералом. Он даже одерживал постоянные победы над прусским королем, когда им приходилось встречаться в открытом бою, и умел довольно лов­ко его проводить, за исключением, правда, битвы под Торгау, где он был ранен и вынужден преждевременно покинуть поле сраже­ния. Но он был страшно медлителен, не имел никакой военной инициативы, и вскоре для королевы Марии Терезии, для ее госу­дарственного канцлера Кауница и для самого Дауна стало совер­шенно ясно, что ему никогда не удастся завоевать Силезию, что было главной и последней целью войны. Каждую весну Даун за­являл, что он складывает с себя свои обязанности, и каждую вес­ну с большой горячностью обсуждалось, кто мог бы его заме­нить; Кауниц нашел наконец годного человека в лице генерала Лаудона, но, несмотря на все свое тогдашнее могущество, ему не удалось провести этого кандидата. Лаудон происходил из низше­го дворянства, к тому же был чужеземцем и протестантом; он так низко стоял в родословном листе, что ему приходилось пере­прыгнуть через целую массу аристократических болванов, что­бы попасть на должность главнокомандующего. Такого унижения

Фельдмаршал граф Даун. Гравюра работы Нильсона

нельзя было нанести австрийской аристократии, а сама она не могла дать ни одного человека, который хоть немного похо­дил бы на Дауна. Сам маршал писал в своем великолепном стиле императрице: «Самое большое зло — что у нас нет людей», и дол­жен был оставаться на своем посту до печального конца. В общем, из одной только австрийской военной истории до XIX столетия включительно можно увидеть, как часто и тяжко страдала доблесть войск от бездарности «высокорожденных ослов», считавших, что по своему рождению они призваны стать военными героями.

В прусском войске родовая аристократия также имела под собой твердую почву, но опять-таки в несколько ином виде, чем во Франции и в Австрии. При более внимательном изучении здесь можно найти много поучительных различий.

Если Франция во времена наемных армий была первой воен­ной державой Европы, то в середине и в конце XVIII столетия образцовым военным государством сделалась Пруссия.

Чтобы понять это явление, надо прежде всего отказаться от того объяснения, которое дает по этому поводу новейший прус­ский военный историк, именно, что прусский король Фридрих-Вильгельм I и его сын Фридрих достигли якобы «самого неогра­ниченного абсолютизма, который когда-либо существовал на зем­ном шаре». Это утверждение — если употребить парадоксальное выражение — может послужить образчиком настоящей штука­турной легенды, которая давно уже была опровергнута другими прусскими историками, но, как кажется, возрождается снова.