История воссоединения Руси. Том 2

В то время польский король, как творец униатской иерархии, начинал уже терять обаяние монархизма, который так охотно возводится народом в идеал правосудия. Церковная уния и московская война сделали в умах благочестивого люда большой переворот ко вреду Сигизмунда. То, что дошло до нас через посредство письма Острожского о брестской баниции, — по принципу единичного представительства массы, принадлежало ему в такой мере, в какой послу принадлежит общественное мнение целой нации. «Король лишится своего титула» — слова знаменательные и для польской короны зловещие. Не одна Малая, но и Великая Россия, и не только Россия, но вся Славянщина, считавшая тогда 18 племён, — путём обмена мнений и вестей в походах, в торговых сообщениях и умственных общих работах, пришла к заключению, что польский король и польский народ не освободят их из тяжкого языческого ярма, что этот король, с латинским народом своим, сам преследует незавоёванный русский народ, и не даёт ему молиться в предковских его храмах. [208] Чаяние народов — чувство в народах постоянное. Обводя глазами политический горизонт, передовые славянские умы, чаявшие и жаждавшие свободы, остановились на царстве, которое вставало собственными средствами из развалин, сильное одной верой в Божию правду, богатое природными дарами даже и в своём разорении. Весы судьбы начали приходить уже тогда в равновесие между Россией и Польшей. Лишась прибалтийского края и Северщины с Смоленском, без выхода на море, без крепких ворот в государство, Россия была сильна опытом: она знала, что ляхам не одолеть её, — знала тем лучше, что ляхи разочаровались в мечтах Батория, Сигизмунда и самого королевича Владислава: они пришли наконец к убеждению, что не с их обществом и не с их порядками установить режим над полусветом. Это обоюдное сознание внутренней крепости Московского царства, вызванной наружу потрясениями всего его состава, растеклось различными путями по Славянщине и облекло русского государя, в её глазах, величием, до которого не дожил ни один из государей польских. Таким образом уже в то время общественное мнение славянской семьи признавало первенство в ней за Россией, а не за Польшей. Но и в русском мире, так сказать, дома у нас, совершался тогда в умах массы процесс, возводивший московского царя на высоту Равноапостольного Владимира. Из убогих, забвенных сильными южнорусскими людьми келий шла многоустная проповедь в народе о независимом великом царстве православном и о царе, восседающем на престоле во всемогуществе верховной власти, как над последним, так равно и над первым человеком в государстве: образ очаровательный для южноруссов, которых судьбой и даже верой играли польские королята. Об этом поэтическом акте воссоединения народов посредством признания царя общим царем всея Русии, — признании, совершившемся в сердцах задолго до фактического соединения, я расскажу подробно в своём месте. Теперь прошу читателя оглянуться кругом. Спросим друг друга: можно ли было в том положении вещей, какое существовало у нас на Руси после торжества поляков non vi, sed consilio над казаками, провидеть что-либо подобное? Я отвечаю: можно.

Все исполнившиеся чаяния народов, эти высказанные, не немые требования силы вещей, зарождались в человеческих обществах задолго до громкой их манифестации. Историк отдалённого прошлого часто в буиих мира находит проблески плодотворной мысли, и в самом как бы беспричинном и безумном смятении толпы усматривает зачатие нового чада жизни — великой идеи общественной. «Вскую шаташася языци, и людие поучишася тщетным?» — мог бы вопросить украинцев, с их ропотом на унию, с их буйными казацкими купами, такой спокойный и удовлетворённый своим просвещением ум, как Фома Замойский. «Почему не жить вам под моим ласковым и правдолюбивым сиденьем на воеводстве?» — мог бы он говорить им. «Я даже подвоеводия дам вам одной с вами веры, каков был любезный вам князь Вороницкий. Только что мой подвоеводий не позволит себе таких кривд, таких разбоев, какие терпел Вороницкому ваш великий патрон, ревнитель вашей веры, князь Василий. Я, как делал мой отец, не стану сам приневоливать вас к перемене религии и не позволю никому насиловать совесть вашу. С чистой душой, могу я повторить перед вами слова, которые он, великий и приснопамятный в терпимости своей, произнёс перед нашими иноверцами, евангеликами: «Если б это могло случиться, чтобы вы были все папистами, отдал бы я на это половину жизни моей, — отдал бы половину для того, чтобы, живя другую, наслаждаться святым единением с вами; но если кто будет притеснять вас, я отдам всю мою жизнь за вас, чтобы не видеть, как вас притесняют».