История воссоединения Руси. Том 2

Но казаки, как многочисленная корпорация, по инстинкту самосохранения, нуждались, для некоторых мудрёных дел, в людях высшего разряда, в людях статечных, интеллигентных и, если было возможно, даже знатных. Таковы были гетманы и старшины их со времён князя Рожинского; таков был и сам Петро Сагайдачный. Как ни сильно преобладала в казацких делах воля большинства, но само большинство, в свою очередь, подчинялось иногда влиянию таких личностей, какие действовали вместе с Сагайдачным по части казацкой дипломатии. Для нашего разумения, в грубой казацкой массе заметна работа людей талантливых и образованных. Самая артиллерия казацкая, названная в польском дневнике grzeczną, в смысле отличного устройства, ещё во время московской самозванщины, — доказывает, что Войско Запорожское не было пристанищем одних буянов, невежд и горьких пьяниц. Оно смыслило многое и за пределами казакованья, как это видно из его отношений к императору Рудольфу, к господарям дунайских княжеств и к самому князю Острожскому. Оно вело торговлю с украинскими городами издавна; оно состояло преимущественно из городских ремесленников. Высшие интересы мещан и церковных братств не могли оставаться чуждыми и непонятными тем людям из числа казаков, которые так или иначе видали Краков, Пресбург, Вену, Москву и Царьград. Дикие казаки древней Греции, из которых предприимчивый гетман, Филипп Македонский, образовал фаланги, иначе понимали многое по смерти великого Александра, чем в то время, когда ходили с Филиппом под великолепные Афины, в первом пылу своей хищности. Такая, или ещё большая, разница была между людьми, тонувшими в снегу под местечком Пятком, и теми полковниками, сотниками, есаулами казацкими, которых, через 23 года, многоучёный Фома Замойский угощал humanissime в светлицах киевской ратуши.

Истекло уже 30 лет с появления в печати книги книг на славянском языке, и 22 года — со времени издания великой прокламации православия — «Апокрисиса». Не только множество сочинений вызвано было на сцену этими двумя явлениями, как их естественное следствие, как возрастание посева, брошенного в согретую дыханием Цереры землю, или созревание божественного слова в простых умах, способных воспринять истину только под видом притч, — нет! эти два незабвенные дела общественной энергии, сказавшейся нам в единицах, вызвали также из небытия к бытию и множество типографий. А мы знаем, что каждая типография была учёный, по тому времени, кружок, собиравшийся около печатного станка и шрифтовой кассы; каждая представляла собой, в миниатюрном виде, академию свободных наук, наук wyzwolonych, как их прекрасно назвали поляки. Сколько было на Руси друкарень, столько было и очагов, у которых отогревался русский ум, на которых готовилась умственная пища для голодающего русского мира. Знали тогдашние полуневежды, что они делают, когда не только постоянные, но и кочующие типографии находили у них средства к своему существованию. Радетели печатного искусства, кто бы они ни были, «их же имена ты, Господи, веси», кормили русский мир пищей, которой так долго не доставало ему. «Ядят убози и насытятся, и восхвалят Господа: душа их жива будет во век»: так, без сомнения философствовали эти немые для нас прозиратели в будущее, столь красноречиво говорящие нам о себе множеством трудных и опасных работ своих. Они не дали умереть душе народа нашего, распуститься в польщизне, как распускается золото в гальванопластическом аппарате, не дали ему потерять для истории след свой, уйти на одну позолоту польской гордости, осиять богатыми дарами природы своей чуждый народ, иноверное общество. Это уже сделала богатая часть южнорусского мира для Польши: она, распустись в разъедающем, латинопольском элементе, позолотила собой знамёна Казимира III, Ягайла, трёх Сигизмундов и забравшегося между них великого по замыслам Батория; позолотила фолианты книг, которых не видать бы у себя Польше без абсорбирования русского элемента; позолотила даже ту житейскую мудрость, которая проявлялась в польских посольствах. [209] Такие писания, как «Апокрисис», как послания Иоанна Вишенского, которые теперь не каждый способен понимать и ценить по достоинству, остановили остальной, убогий южнорусский мир от подобного же химического разложения, для позолоты тщеславной Польши, и сохранили самобытность его для более достойных целей. Монашествующие интеллигентные люди, представители убогих панских и теснимых поповских и мещанских домов, не по собственному замышлению вписывались в братство, лобызая его и выражая готовность пролить за него кровь свою. Они, своими словами и делами, составляли аккорд с теми речами, которые возгремели в их слухе с афонского Синая. Они выполняли программу, изложенную в кодексе православия — «Апокрисисе».