История воссоединения Руси. Том 2

Братское училище существовало в Киеве при Богоявленской церкви с 1588 года, по благословению царьградского патриарха Иеремии, и пользовалось правами высшего училища. Но между чинами киевского братства мы не находим ни одного панского имени: это были монашествующие и светские попы да киевские мещане. Идея братства, очевидно, принадлежала первым. Они вписывали имена свои в братский упис «рукою и душою», а некоторые к своей подписи прибавляли такие слова: «составленное в Киеве граде братство приимаю и облобизаю», или такие: «всегда готов есмь с ним пострадати и кровь мою за благочестие дати». Эти подписи принадлежат к тому времени, когда Кафа, vorago sangvinis nostris, была разрушена, когда в одном Синопе турки понесли убытка на 40 миллионов злотых, и земля агарянская, пылая казацкими пожарами, готова была признать себя данницей новых варягов. Но, покамест, глухо развивалась в Киеве борьба естественного права с вымышленным, русского элемента с польским, русской церкви с латинской. Каждая церковь, в том числе и Богоявленская, имела при себе школу, в которой дети учились, чему могли, и только изредка встречали между наставниками такого эллиниста и латиниста, каким был в своей воскресенской школе священник Иоанн, впоследствии митрополит Иов. Братская школа получала даяния от мещан, иноков и лычаковой шляхты грошами; она недвижимые свои имущества ценила только десятками литовских коп. Шляхта кармазинная льнула к училищам, в которых преподавание шло на языке шляхетном, польском, государственном. Обаяние верховной власти увеличивало силу врагов русской церкви и русской автономии. То льстя правительству надеждой ассимилировать с Польшей Русь, то пугая политическими призраками, они умели пользоваться королевскими подписями. По преданию старины, король был «господарь» земли, принадлежавшей церквам и монастырям, если они не были основаны панами, в родовых имениях, на основании княжеского или, что одно и то же, польского права. Поэтому-то Стефан Баторий отдавал русские церкви и монастыри с их землями иезуитам, как своё добро. Сигизмунд III расположен был больше Стефана поощрять иезуитов и созданных ими униатских иерархов. Не к кому было даже и апеллировать на это законное бесправье. Народ протестовал против унии одним отречением от святынь, отданных иноверцам. Церкви стояли пусты; одни церковные имущества оставались достоянием отступников. Они пользовались этими имуществами на поместном праве, всё равно как паны — королевщинами. Если бы короли издавна не отказались от княжеского права на родовые панские земли в пользу шляхетского сословия, — Сигизмунд мог бы одним почерком пера пополнить счёт униатских церквей целой тысячей. Папский нунций Торрес единственно потому насчитал дизунитских церквей всё ещё 1.089, что королевская власть на панские вотчины не распространялась. Что касается до энергии захвата, то о ней можно судить по первым действиям главного орудия унии, — любезного князю Острожскому Потия, вскоре сделанного киевским митрополитом. Мещане города Бреста, оставшиеся при отеческой вере, были им прокляты, как местным владыкой, а королём, то есть выпрошенной у него подписью, лишены покровительства законов, объявлены банитами; вследствие того товары их опечатаны, и всякое общение с прочими жителями им воспрещено. По этому поводу из уст людей, не боявшихся королевского гнева, исходили громкие слова, принимаемые, как приверженцами, так и врагами православия за наличную монету, так точно как и угрозы 15-ю и 20-ю тысячами войска. Трусы трусов боятся взаимно: глаза у страха велики; действуя сам фальшиво, человек делается неспособен видеть реальную почву под ногами противника. Как, с одной стороны, не было собрано ни одной тысячи войска, так с другой — не выдержана последовательно ни одна законно-беззаконная мера. Паны, видя мещан в баниции, стали говорить, что и их постигнет то же самое, за предковскую веру; но в таком случае, говорили они, король, изгоняя граждан Речи Посполитой, лишится своего титула, не захочет иметь общения с банитами. [207] Глухие и таинственные угрозы действовали на правительственную сферу: в бумагах того времени редко встречаются случаи столь крутой меры. Но зато широко применена к мещанам мера — отрешения от городских должностей за упорное отрицание унии. Об этом говорит и афонский апостол православия, тогда как о брестской баниции, умалчивает: видно, она была вскоре отменена и уже не повторялась в такой резкости. Впрочем правительство имело свой резон в преследовании людей «славетных» между мещанами. Войты, бурмистры, представители цехов резницкого, кушнирского, кравецкого и проч., были своего рода воеводы, каштеляны, старосты, дозорцы, словом — brachia regalia относительно людей, изъятых магдебургским правом из-под старостинского и воеводского присуду. Им следовало прежде других подчиниться утверждённой правительством иерархии. Единство земли было признано шляхтой на Люблинской унии; единство церкви должны были признать королевские депенденты другого рода — мещане; единство народности устроилось бы само собой. Политика обыкновенная, с одинаковой безуспешностью применяемая до нашего времени систематиками, не сведущими ни в философии истории, ни в философии естествознания. И, видно, много теряли эти мещанские славетники, эта коммерческая и промышленная шляхта, с потерей своих мест в магистратских и цеховых лавицах: казацкое войско было ими переполнено. Было, видно, от чего приходить в «десперацию». А что казаки дорожили такими адгерентами, это показывают комиссарские требования, чтобы прежде всего войты и бурмистры были выключены из казацкого реестра. Интересы мещанства и казачества становились тем солидарнее, чем больше польское право старалось разъединить эти два сословия.