История воссоединения Руси. Том 2

ГЛАВА XIII. Двоякий взгляд на противников казачества. — Казачество направляется к занятию новых пустынь. — Разбойничанье обоих войск, панского и казацкого. — Казаки уступают панам правую сторону Днепра. — Борьба равноправности с польским правом под Лубнями. — Изменники карают изменников за измену изменникам. — Расплата потомков за предковские увлечения.

Не смотря на самую неудобную для похода пору, коронное войско не могло отложить похода: «дело шло о короле и всём государстве», говорит Гейденштейн: «казаки делали угрозы самому королю и городу Кракову». Они, по словам военной реляции Жолковского, грозили разрушить Краков, а шляхетское сословие истребить. [74] Следовательно дело, начатое Косинским, не было мелкой случайностью: оно подходило под закон последовательности, свойственный всем непреложным явлениям мира геологического, зоологического и нравственно-человеческого; оно должно было расти безостановочно, как растёт масса сдерживаемой запрудой воды, пока не разорвет запруду; как растёт пламя, находящее себе пищу, пока не испепелит её; или, пожалуй, как растёт какая-нибудь жизненная идея, уничтожая все преграды и питаясь даже противодействующими элементами. Оно уж и теперь принимало размеры грозные.

Два только источника существуют для истории второго казацкого восстания, Гейденштейн и Бильский, да и те во многом противоречат один другому. Притом же оба эти источника суть свидетельства стороны противной, и потому мы не имеем никакой возможности исполнить правило: audiatur et altera pars. Вообще, это важная потеря для русской истории, что украинские казаки, эти главные деятели торжества Руси над Польшей, оставили по себе так мало памятников своей деятельности. Кровь их пролилась как вода на землю и не оставила даже пятна по себе. Энергический дух их отошёл в вечность, не заградивши уст хулителям своим; а их потомки лишены утешения слышать посмертное слово предков, каково бы оно ни было. И вот мы разворачиваем чуждые сказания о нашем былом, и устами исторических врагов своих поведаем миру понимаемые, до сих пор двусмысленно, сбивчиво, часто крайне нелепо дела героев равноправности.

Февраля 28-го полевой гетман Жолковский, быстрым движением, от Кременца к Константинову, очутился у казацких форпостов. Воображая жолнёров далеко за пределами Руси, казаки спокойно «долёживали» зиму, [75] помышляя о том, как настанет «весна красна», и как тогда казацкая голота будет «рясна». Между Константиновым и Острополем, в селе Мартиричах, неожиданно ударили ляхи на казацкую стоянку; казаков было четыре хоругви; поляков — целое войско. Но не струсили лохмотные рыцари: оборонялись, как один. Их подожгли со всех сторон в мужицких дворах и хатах; они оборонялись в пламени, и пали все до последнего. Знамёна их развевались в польских руках над их трупами. «Мёртвые срама не имут». Косинский написал программу грядущих битв; казаки в Мартиричах приложили к ней печать. В тот же самый день в соседнем селе повторилась поголовная бойня над двумя казацкими сотнями; ни один бунтовщик не попросил пощады. Вражда двух братьев — ужасная вражда, а Жолковский и его ополяченные спутники были родные братья с казаками. Не ущекотал бы боян победителей своей соловьиной песнью за их кровавый подвиг, нет! Он рек бы своё вещее слово: «О, стонати русской земле, поминаючи первых князей и первые усобицы»!… День и ночь скакал Жолковский от Кременца к Острополю; прискакал, дважды хлебнул горячей крови и гордо поднял голову, как тот лев, который, после своей пустынной гонитвы, «утолил жажду на пути из потока».

Так представляется украинцу польское дело 1596 года; так рисуется в русском сердце образ польского полководца, отступника народности своей; такой взгляд на него выработало то общество, которое политика магнатов превратила в безземельных скитальцев по диким полям запорожским, по шинкам и корчмам украинским. Этот взгляд передало оно и нашему, сравнительно просвещённому поколению. Но можно судить о Жолковском и иначе.