История воссоединения Руси. Том 2

Не мудрено, что в войске его были люди, задетые лично унией или заинтересованные церковным вопросом по отношению к благочестивой шляхте, благочестивым мещанам и благочестивым хлиборобам, так как церковные имущества, подаренные церквам их предками, а ими, в качестве ктиторов или братчиков, и вообще прихожан, контролируемые, переходили теперь в ведение панских экономистов. Захария Копыстинский прямо указывает, что даже попы, «с десперации» приставали к искателям казацкого хлеба. [70] Весьма быть может, что и помещики, соперники агентов унии, направляли ремонтирующих казаков на имения отступников древнего благочестия, да и без этого, казакам удобнее было хозяйничать в домах, сёлах и фольварках партии, которая тогда была ещё малочисленна среди благочестивых панов и ожидала защиты от одних латинцев. Но нападение на униатов не имело никакой последовательности, ни системы, и не выразилось ни в какой манифестации со стороны самих казаков. Это важное обстоятельство не принято в соображение научным методом историков. Видеть в похождениях такого добычника, как Наливайко, Алквиада не по одной красоте своей, но и по готовности отбивать носы у священных статуй, — видеть в его специальных похождениях «религиозный оттенок» могут одни любители комбинаций, построенных, без критики, на фабуле истории. В старину поступали так украинские летописцы, сочиняя летописи за время прошлое. В эпоху разгара унии обвинители православных приписывали Наливайку единство действий с благочестивыми панами, не замечая панской инерции или, говоря по-украински, панської нікчемності, и прозвали всю православную партию «наливайковскою сектою», или просто «наливайками». — «Владыцкие сёла, архимандритские имения, вот за что дерутся наливайки с униатами!» — восклицает один фанатик, в памфлете 1623 года, и очень верно определяет, в своём увлечении, изнанку унии и православия, — ту изнанку, которую оба лагеря старались не показывать свету. Что касается до самого Наливайка, то он ограничивался интересами казачества, понимаемыми весьма узко, как это бывало и с великими народными героями. В письме к королю, он объяснял своё ожесточение против панов тем, что вельможный Калиновский отнял у его отца небольшой кусок земли под местечком Гусятниным, а самому владельцу переломал ребра, так что отец Наливайка и умер от побоев: «а ведь он у меня был один!» — саркастически прибавляет красавец-казак. В этом оправдании своих поступков выступает во всей рельефности тот самый мотив для борьбы с полноправным сословием, который, через полвека, подвинул и Хмельницкого на его отважное дело, именно — имущественный интерес и личная обида.

О похождениях Наливайка и его казаков мог бы лучше Бильского рассказать нам секретарь Яна Замойского и Стефана Батория, Райнольд Гейденштейн. Он имел под рукой официальные документы и мог пользоваться непосредственными указаниями обоих своих патронов, не говоря уже о других участниках и очевидцах каждого события. Но, к сожалению, он видел в казацкой войне только ближайший, домашний свой интерес: казацкая война представлялась ему (печальное заблуждение!) только случайностью, — случайностью, почти счастливой для славы польского оружия; а потому казаки появляются у него на сцене и сходят с неё, не выражая полноты своего существования. Почему именно произошла эта кажущаяся случайность, в какой экономической или социальной (не говорим уж о духовной) связи находилась она с прочими явлениями тогдашней общественной жизни и какими сопровождалась обстоятельствами местности, времени, торговли и промышленности, — подобные вопросы не занимали польского историка. Он довольствовался фабулой событий, и анекдотический интерес источников предпочитал тому, который получается от критического взгляда на них. Так понималась тогда история; так пишется она большей частью и в наше время.