История воссоединения Руси. Том 2

Но украинская пословица: не такий чорт страшний, як його малюють, почти всегда бывает верна в подобных случаях. В течение последнего десятилетия, поляки потрясли до основания великое и богатое Московское царство, то царство, которое одевало своими соболями весь Царьград. Слава их, при панском уменьи о себе трубить, [153] возросла до зенита во мнении турок. Московский престол всё ещё принадлежал на бумаге их королевичу. Польские паны ещё не прокутили всех жемчугов и дорогих каменьев, награбленных в царской столице. Их жупаны и оружие сверкали в глазах турок украшениями, которым завидовал сам падишах. [154] Добыча выражала тогда славу, а слава означала силу. Панские дружины не всегда напрасно украшали себя леопардовыми шкурами; приделанные за спиной у польских гусар крылья часто знаменовали не шутя орлиный полёт на неприятеля. Турки знали это на опыте, и кокетливые одежды боевой шляхты возвышали поляков во мнении турецких полномочных, как силу. Конечно Скиндер-баша храбрился всячески перед королевским послом в Царьграде, но против Жолковского и его ветеранов, набивших руку на москалях, выступил он в поход вовсе не с таким духом, с каким выступил бы грозный, хоть и гиперболический, Синан-баша в 1594 году. То было одно время, теперь настало другое. Да и независимо от развития польских воинских доблестей в «московском разорении», надёжного войска было у Скиндер-баши мало. Он был не глуп и понимал ненадёжность азиатской орды в борьбе с европейским рыцарством; а проиграть битву на берегах Днестра под войну с персами значило — проиграть все придунайские земли.

С своей стороны, Жолковский, сознавая всю слабость польских военных средств, всю их неверность и изменчивость, показывал только вид бодрой готовности встретить врага у входа в польские границы. Истощённая польская казна, избалованное московскими походами войско, глухая борьба правительства с диссидентами, зловещая рознь между русскими староверами и униатами или прозелитами-католиками, преувеличенные понятия о пристрастии русских панов к народной старине, и в особенности возрастающая сила казаков, которых коронный гетман звал и не дозвался в поход против турок, — всё заставляло его думать о мире, а не о войне. Но ближайшим побуждением к миру была опасность — открыть неприятелю всё государство в случае проигранной битвы. Помощи ждать было неоткуда: под рукой у Жолковского было всё, что можно было собрать способного к бою: это был последний оплот против стоящего у самой границы турчина.

Итак ни та, ни другая сторона воевать не хотели; но тем не менее оба полководца бравурствовали друг перед другом и перед своими государями. «Nie ustępuiem, i owszem w oczy się drzem poganom», [155] писал Жолковский королю, стоя над Днестром, в двух милях от войска Скиндер-баши, который расположился на противоположном, «волошском» берегу Днестра; но, между прочим, уведомлял, что Скиндер-баша, проходя мимо надднестрянского замка Рашкова, добывал его pertinaci oppugnatione.

То был самый смелый форпост оказаченных подолян. Не побоялись они многочисленного войска, идущего на Польшу, по волошской стороне Днестра, первые задели Скиндер-башу захватом нескольких возов его, явившихся в виду Рашкова, и храбро оборонили свой замок. У Скиндер-баши артиллеристы были плохие: во время приступа, разорвало две пушки; под ним был убит конь; сам он едва не сложил головы под Рашковом, и нашёлся вынужденным снять осаду. Видя потом, что не удержаться им вдали от населённой Украины, Рашковяне разошлись в разные стороны, кто в Волощину, кто на Украину. Тогда Скиндер-баша велел сжечь замок. Так доносил Жолковский Королю.

Самое больное место у обеих сторон, у турок и поляков, были украинские казаки. Будучи сами варварами и грубиянами, казаки не давали ни мусульманскому, ни католическому варварству разлиться беспрепятственно по русской почве. И вот, между враждебными для казачества нациями опять повторились те соглашения, которые имели место, во времена полуславянина и полутурка Стефана Батория, при посредстве всегда двуличного князя Острожского. «Если бы не казаки в Украине», размышляла одна, — «Польша со стороны Турции была бы совершенно успокоена, и сельское хозяйство процветало бы на удивление всему свету» (который — предполагается — не заботился бы о том, что жертвой этого процветания сделался бы народ украинский, и что это было бы для него гибельнее всякого пленения, хотя бы даже и вавилонского). «Если бы не гяуры казаки», размышляла другая, — «Турция могла бы вовсе не думать о защите поднестровских колоний своих, об обороне черноморских берегов, и всей своей силою устремилась бы на крушение христианского мира. Тогда бы образовался калифат, вполне достойный наследников пророка: все короли платили бы харач султану, и даже повелитель Сибири вернулся бы под ярмо, из которого так ловко освободили шею свою его предки».