История воссоединения Руси. Том 2

В одно и то же время, то же карпатское подгорье произвело другого щедро одарённого человека, который, в эпоху боевой славы Сагайдачного, сделался известен в Киеве, в звании священника Воскресенской церкви, как милосердый покровитель вдов и сирот, а вслед за тем — в звании михайловского архимандрита, как неутомимый воспитатель молодого поколения. Если б не кровавая Хмельнитчина, рыскавшая в тропу Батыеву по русской земле, — может быть, мы открыли бы близкую связь этих двух личностей с двумя не менее значительными их современниками — автором «Апокрисиса» и апостолом Афонской горы, — подобную той секретной, таимой от поляков, связи, какая существовала между пятью лицами, задумавшими на той же территории великое, но не осуществившееся дело. Теперь мы только знаем, что оба последние писали подгорским наречием, насколько пощадила его болгарщина и польщизна, и в этом — несомненная родственность их с первыми. Во всяком случае, оттуда, из-под Карпат устремились потоки новой жизни на поднепровское русское займище; Киев ожил дыханием русского духа, затаившегося в земле «галичского осмомысла».

Карпатскому подгорью всё-таки принадлежит слава того соединения славянских сил, о котором мечтал Стефан Баторий с окатоличенными предками нашими.

Нам очень мало известно и о том, в каких соотношениях находился сам Конашевич-Сагайдачный с «великим милосердником» Иоанном, в монашестве Иовом, в то время, когда «вся земля агарянская стонала от меча казацкого и пылала огнём казацким». Но, судя по тому, как старые люди дорожат ранними связями своими, как даже умирающие животные ищут места, на котором стояли прежде ноги их, [171] надобно думать, что известным нам совместным делам Сагайдачного и Иова Борецкого предшествовал ряд сношений неизвестных. Как бы то ни было, но каждый из этих двух подгорцев совершил своё дело в русском вопросе с такой твёрдостью и с таким спокойным энтузиазмом, как будто в них обоих работала одна и та же душа, или как будто они, без обоюдного совета, ничего не предпринимали.

Украинские летописи относят начало военной деятельности Сагайдачного, одни — к концу XVI, другие — к началу XVII столетия; но общий недостаток этих летописей тот, что они писаны спустя десятки лет после первых казацких походов, так как сперва казачество — лучше сказать казакованье — было лишь отделом занятий королевских «дворных гетманов», управителей, и королевских «старост», попросту — приказчиков, а потом в глазах «людей статечных», это были — или гультайские «бунты» против таких почётных лиц, каким считался князь Острожский, или «здырства», с людей «всякого стану», то есть «поборы, напои и кормы незвычайные», на которые и в эпоху Хмельнитчины жаловался автор лучшей из украинских летописей. Поэтому хвалебные заметки летописцев о «зацном рыцаре», написанные во времена его славы, в наших глазах, не много лучше той генеалогии, которая сочинена, в близкое к нам время, сыну казака Розума.

Не для сбирателей убогих
Чужих суждений и вестей

пишется история, но для строгих судей несомненного факта, каков бы он ни был, крупный или мелкий, лестный для народной гордости, или для неё унизительный. Славословия героя во времена его торжества меньше говорят о нём его комментатору, нежели даже те насмешки, которые так часто сопровождают обыкновенно трудное начало всякого великого поприща. Даже известная брошюра Кассияна Саковича, ректора киево-братских школ, сочинённая на «жалостный погреб» Конашевича-Сагайдачного, не представляет нам ручательства в том, что «зацный рыцарь» совершил то-то в таком-то виде, а другое таким-то способом. Не отсюда мы должны черпать разумение могучей деятельности самборского русина.

В брошюре, как она ни драгоценна в разных отношениях, интересуют нас только мелочи. Так, например, интересен для нас, как клеймо времени, припечатанный на обороте заглавного листка «герб сильного Войска его королевской милости Запорожского», изображающий казака в шлыке, с бритой бородой, с торчащими в обе стороны усами, с рушницей на плече, с саблей у пояса, — герб, разумеется, такой же произвольный, как и тот, который намалёван при популярном изображении запорожца в XVIII веке. С наивностью, близкой к иронии, в надписи к гербу говорится, что короли, узнав мужество запорожцев, дали им этот герб; что казак готов за свободу отечества положить и живот свой, и что землёй ли, или, когда понадобится, водой,

Вшеляко он способный и прудкий до бою [172]