История жизни бедного человека из Токкенбурга

Бог мой, что за дурачество! Какой-то неуч, деревенщина, мужлан, выращенный где-то на дикой скале среди снега неотесанными родителями, не получивший ни воспитания, ни талантов, дубина одним словом, — и он еще имеет наглость обращаться к величайшему гению, нарушать покой великого человека, судить-рядить о его творениях, которыми восхищается и пред которыми преклоняется весь ученый мир! — Упаси Боже! Нет, что вы, высокочтимый сударь мой,[355] я содрогнусь, если у меня вырвется хоть одно-единственное критическое слово или если родится в моей душе хоть малейший упрек. Я чту этого великого человека столь высоко, сколько надлежит чтить покойного, и желал бы встретиться с ним в мире ином. Счастье читать его творения, только оно одно породило эти строки к вящей славе его, и если бы Шекспир был теперь жив, он не отверг бы с презрением сию неумелую хвалу. Может быть даже, что, прозревая меня насквозь, молвил бы он мне в ответ с улыбкою доброе слово. Нет, пет, обо всех частях[356] только кое-что, никакой критики, всего лишь чувства, ощущения, мысли, вызванные той или иною пьесой, — как если бы я беседовал с этим добрым человеком, сидя с ним за одним столом. Наивные вопросы — время от времени «но» или «а я было подумал», «я имел в виду» или же какое-нибудь «почему» не рассердили бы, право же, доброго Вильяма.

Великий муж, прошу заранее меня простить, — я уверен, что тебе лучше меня известно, насколько прилипчивы все эти любители донимать вопросами, как легко срываются у них с языка нескромные, неуместные слова, — ведь в тебе целый мир, и где-нибудь, наверное, ты уже изобразил такого пройдоху, — и не важно, узнал ли он себя в этом портрете или вовсе не ведает о нем. Словом, даже если написать о каждом из этих двенадцати томов хоть понемножку, эта книжица моя полна будет.

ПЕРВЫЙ ТОМ [357] «СОН В ЛЕТНЮЮ ночь»

Прости мне, добрый великий человек, ведь и я мог бы досаждать тебе разными летними и зимними снами, и пришлось бы тебе выслушивать болтовню о них. Но нет! так бесцеремонно не стану я тебя встречать, — не совсем же я глупец. Может быть, что твоим англичанам нравится этот «Сон» не меньше, чем мне твоя «Буря», и если уж был такой человек, что писал для всех и каждого, то это, конечно, ты. Твой «Сон» я порицать не стану, однако не понимаю его — и все тут. Вся эта выдумка подействовала на меня неприятно. Если бы мне довелось увидеть во сне компанию в этом роде, какая там орудовала бы, то я, наверное, еще не проснувшись, свалился бы с кровати.

Мельтешат там всякие Тезеи и Лизандры, разные феи,[358] и каждая со своими корявыми стихами. Не ведаю, что за существа такие эти самые феи, а если бы и знал, не стал бы с ними дело иметь, — уж слишком они для меня проворны.

Зато персонажи интермедии — вот эти ребята из «Сна» в моем вкусе: Пигва, Миляга, Основа, Рыло, Дудка, Заморыш.[359] От них и слов не требуется, одни лишь их имена говорят мне, что все они болваны. Ага, критик мой высокоумный, тут-то и обнаруживается, что ты и сам недотепа, сам дурак. Увы, о мой тонкий, мудрый, серьезный поэт, я с полной моей готовностью записываюсь во всемирный цех дураков,[360] — признайся, не есть ли сей мир просто один огромный сумасшедший дом?!

О, юноша умный, ступающий на обширную сцену мирового театра с головой, полной планов, и с целым возом проектов, придется тебе убедиться в том, что в конце концов роль твоя оказалась немногим лучше роли Дудки. Или же кто играет лучше свою роль, — тот, кто усердней всех потешает зрителей, или тот, кто их усердней всех назидает? Не знаю этого, но одно знаю твердо, что самые большие дураки имеют самый большой успех. Не путайте, однако, моих дураков со своими, а не то я обижусь. Дураки бывают разные, и как подумаешь, что каждый человек считает другого дураком, то выйдет, что и вправду белый свет битком набит дураками. С этим и великие ученые ничего не могут поделать, те самые, которых половина рода людского считает божественными, мудрейшими умами. Они-то знают, что другая половина человечества держит их самих за дураков, ну, а если не знают, то вот им половина моего, Улиного, колпака![361]

А, впрочем, мне-то что за дело до всего этого, ведь я занят здесь «Сном в летнюю ночь» и радуюсь тому, что это всего-навсего сон. В противном случае лучше бы мне пойти в товарищи к Пигве и его приятелям и вместе с ними играть пьесу на зеленом лужке между изгородью и кустами. Доброй ночи, «Сон в летнюю ночь»! <...>

ЧЕТВЕРТЫЙ ТОМ [362] «УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОЙ»