История жизни бедного человека из Токкенбурга

<...> Эта пьеса кажется мне одной из самых лучших — она взбудоражила всю мою душу — я читал и не мог оторваться, охваченный страстями, — то пламенея гневом, то сострадая до слез, то полный надежды, то досады и сердечного волнения. И хотя я понимал, что это все вымысел, я не мог не принимать к сердцу каждой сцены. Я был весь там, в тех временах, во всех этих местах, я следил за лицемерными ведьмами Гонерильей и Реганой[376] и с самого начала отчаянно теребил за рукав самоуверенного, легковерного Лира. А добрую Корделию[377] и честного Кента[378] благословлял от всего сердца. На каждом шагу проклинал я этого подонка Эдмунда и желал, чтобы его коварные замыслы открылись честному его отцу и брату. Вместе с благородным Эдгаром скитался я в степи и терял след его в кустарнике. Я встретил несчастного Лира с его шутом средь бури и грозы, и к нам присоединился добрый Кент. Тебя, бедный Эдгар, нашли мы в виде жалкого существа: «Холодно бедному Тому!»[379]

Так кто же это меня, сидящего в комнате, мог швырнуть в самую середину страшной непогоды, под ливень и грозу, кто же это мог говорить со мной голосами чудовищ и исчадий ада, как не ты, великий Вильям! О, просвещенные времена, которые учат красноречию, доводят искусства до совершенства и создают высокие умы, почему не создали вы больше ни одного Вильяма? Почему же, почему вы создаете только скучных болтунов, которые полдня разглагольствуют о светлых или темных волосах, о горбатых носах, заполняют страницы чиханьем монарха и посвящают целые тома разбору мнения того или иного государя о выеденном яйце.[380] Пишите уж лучше о том, как извести блох и клопов и заставить воробья не чирикать.

Глостер, благородный Глостер, судьба твоя волнует меня больше всех других судеб. Ты не стал стенать, как Артур, об утрате глаз своих! О, этот Корнуол, это чудовище, он не смягчился, как Губерт[381]...

А я еще надавил бы на меч честного слуги, чтобы этот Корнуол издох от потери крови. Бедный, добрый Глостер, ты знаешь теперь, что это такое — потерять свет очей, почувствовать сапог гнусного злодея на своем лице, злодея, которого ты принял как гостя.[382] Как ты благороден, слепец! Лишь утратив зрение, ты прозрел и видишь теперь, что ты обманут, что сын твой Эдгар честен, а твой Эдмунд — исчадие ада. И твое счастье еще, что ты попадаешь в руки твоего Эдгара. Что за сцена, когда он ведет тебя на гору[383] и описывает жуткую пропасть, страшную глубину, в которую ты низвергнулся бы охотно. Бедный благородный муж! И неудивительно — ведь и с нами случается такое, даже если нас мучает зубная боль. Но жить в таком состоянии — об этом и подумать страшно — потерять оба глаза таким жестоким образом, и еще болят, быть может, глазные впадины — скитаться в кромешной тьме по миру, что кишит такими тиранами, от которых только и жди зла, — такому несчастному покажется и каменистая пропасть мягким ложем.

Как отрадно видеть отмщение, настигшее наконец безбожного злодея Эдмунда, обеих преступных дочерей Лира! Но что это изменит для Глостера? Эдгар, Кент и Альбани[384] — только им и посчастливилось увидеть это. Почему Лир и прекрасная его Корделия принесены в жертву смерти?[385] О, Корделия, я двадцать раз ударил бы твоего убийцу, не испытывая никакого сострадания, но и Лир мог бы еще пожить немного.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ТОМ [386] «ГАМЛЕТ»

«Гамлет», ты — царь всех пьес, ты — зерно всех творений этого рода, когда-либо созданных поэтами, ты — драгоценный камень в короне, доставляющий больше чести ювелиру, чем тому, кто ее носит, ты — первый среди шедевров, украшение любой сцены, сокровище любой библиотеки, сердце сердец — мне недостает слов, чтобы выразить, как ты мне дорог. Не успокоюсь, пока ты вместе со своей свитой или даже один не украсишь собой мой незатейливый книжный шкафчик. Ты приносишь мне больше пользы, нежели тысяча Габерманов или десять тысяч «Колоколов спасения», больше — чем все Шмольки и Цолликоферы вместе взятые, ты придаешь мне бодрости и силы, не то что Богацки со всеми его витиеватостями.[387]

«Гамлет», ты для меня то, что мне нужно. Сквозь тебя я могу заглянуть в самую глубь души твоего создателя. Приди, великий Вильям, я хочу сейчас же вступить вместе с тобой в святая святых — не отвергай меня, не беспокойся — я не болтлив и тихо последую за тобой, как верная твоя собачка. Ты ничего еще не высказал ясно, а я уже догадываюсь о том, что ты хотел сказать да не имел, наверное, возможности выразиться яснее. Это правильно — молчи, и я буду молчать: тайны, скрытые во храме, мы сохраним при себе. Стой, ты залетаешь слишком уж далеко, моя фантазия, — если б я умел управлять тобою!