История жизни бедного человека из Токкенбурга

Сцены с Офелией трогают очень — ее безумные песенки, нежно-проникновенные, пронизывающие тоскою до мозга костей. Если даже королева Гертруда и не сделала ничего доброго, одно она все-таки сумела сделать — потрясающе рассказать о смерти девушки.[398] Словно воочию, видишь твой печальный путь прямо в воды потока, о, невинный кроткий агнец, видишь, как река уносит тебя прочь, а ты все поешь,[399] как русалка, и все плывешь и плывешь, торжествуя, навстречу гибели.

Но все превосходит сцена, когда могильщики роют ей могилу, — уверен, что этих молодцов никто не изобразил бы лучше. Вот Гамлет и друг его Горацио наблюдают, как эти молодцы играют костями и черепами,[400] отпуская остроты и разные замечания по этому поводу. Не сомневаюсь, Вильям, что ты написал эту сцену прямо на каком-нибудь погосте, — уж я-то знаю, что за мысли начинают бродить в голове у каждого, у кого звучат в ушах погребальный звон, вопли женщин и все остальные голоса траурной церемонии. Да, да, Вильям, тысячи мыслей мелькают тогда в голове, таких, о которых в жизни редко вспоминаешь. Твой Йорик,[401] Гамлет, твой Йорик ... знаю — каково видеть, как лопата вышвыривает наружу кости какого-нибудь отца семейства, — как это задевает душу. Господи, что за люди! Как вы могли — ты и Лаэрт — во время похоронного обряда с такой яростью наброситься друг на друга! Ах, человек, это жестокое существо, не может он иначе, пока дышит. Нет, Гамлет, вы с Лаэртом поступили все-таки благородно, заключив почетный мир. Лаэрт был вправе гневаться на тебя — ведь это ты заколол его отца, приняв того за крысу.[402] Пускай он был ловким в обращении, болтливым придворным, но ведь он же был ему отцом, а Лаэрт мне очень нравится.

В отношении Розенкранца и Гильденстерна ты, однако, суров. Может быть, они даже и не ведали вовсе о приказе убить тебя, а ты, тем не менее, заменил его приказом убить их самих жесточайшим образом. То-то впали оба они в изумление, когда их поволокли на плаху,[403] едва они ступили с корабля на берег.

Лощеных королевских льстецов ты нарисовал очень верно. Но почему же перед началом поединка, Гамлет, почему не предъявил ты бумагу с приказом о твоей смерти, почему не обличил злодея и не направил против него ярость свою и Лаэрта, положив этим конец трагическому зрелищу?

Хотелось бы увидеть эту пьесу на сцене. Но сразу же думаю, т.е. мне представляется, — что, может быть, этого и не нужно. Ее наверняка испортили бы. Мне не верится, будто легко найти внешность, которая подошла бы к характеру Гамлета. Королей и их Гертруд превеликое множество, Полониев, Розенкранцев и Гильденстернов — также. Но те сцены, где появляется призрак в полном вооружении и где выступают могильщики, и несут к вечному покою тихо спящую голубку,[404] — они будут, конечно, исковерканы. Нет, представить их на театре так живо, как представляешь их себе при чтении, дело невозможное. Словом, ты, Гамлет, удивительный человек. Если бы не создал тебя великий художник, ты не был бы таким, каков ты есть, — однако все равно жребий твой горек. <...>

<ЗАКЛЮЧЕНИЕ>

Ну, вот, мой дорогой, мой высокочтимый сэр Вильям, вот и прошел я все твои пьесы и вот хочу подвести им итог, но я все равно остаюсь тысячу раз благодарным тебе, — даже если ты очень похвалишь меня за отзывчивое сердце и за ту пользу, которую мне удалось почерпнуть у тебя. Со своей стороны, я приношу тебе дань — в такой степени, в какой это только возможно сделать, не впадая в идолопоклонство, — я причисляю тебя к своим святыням и чту тебя в твоих сочинениях как любимца небес, как великого царедворца у величайшего из царей, — и если когда-нибудь я буду удостоен незаслуженной милости паче всех милостей стать последним из последних в этом священном сообществе, то тебе отдам я честь считаться моим вербовщиком. Однако что толку в этих цветах красноречия, в этой неумеренной хвале! Я не испытываю никакой зависти к тебе за то, что небо оделило тебя особенной милостью, — ты принес свои дары миру, и за твое служение наградит тебя могущественная длань и помимо того приношения, какое подносит тебе некий червь, из того же источника милостей получивший жизнь и все остальное.

Но я вот что еще скажу: если только сей грубый мир уразумеет смысл твоего труда, — а иначе и быть не может, — то ты принесешь больше пользы, нежели миллионы болтливых богословов со всем их хламом. Но мир не понимает тебя, он полагает, что тебе приличествует скрывать, а не выставлять на свет Божий все те позорные дела и любовные проделки, которые совершаются время от времени в разных уголках земли. Бедные человеки! — Почему же тогда записаны дела Давидовы и других израильских царей?[405]

Я чту твои картины[406] — во всех своих комнатах и повсюду я развешу их перед своими глазами. Всегда будет у меня повод для размышлений и верный путь среди всех рифов, какие только появятся предо мной. <...>

ИЗ ДНЕВНИКА <ПОСЛАНИЯ К МОНАРХАМ>

7 марта [1789 г.] К КОРОЛЮ ПРУССКОМУ [407]