Историки железного века

Немало, как мне думается, объясняют слова академика Роберта Юрьевича Виппера (1859–1954): «Бывают эпохи, когда хочется сказать… не история учит понимать и строить жизнь, а жизнь учит толковать историю. Такую эпоху мы сейчас переживаем. Наш жизненный опыт… необычайно обогатился. И наши суждения о прошлом, наши исторические мнения приходится все пересматривать… История из наставницы стала ученицей жизни»[251].

И профессор бывшего императорского Московского университета наглядно продемонстрировал, чему его как историка научила жизнь. Оказалось – прежде всего роли личностей и идей. В качестве «господства теорий над миром человеческих отношений» профессор рассматривал Октябрьскую революцию: «Небольшая группа овладевает колоссальным государством, становится властью над громадной массой и перестраивает всю культурную и социальную жизнь сверху донизу» согласно «своей идейной системе, своей абстракции, своей утопии земного рая, жившей до тех пор лишь в умах немногих экзальтированных романистов»[252].

В полемике с Виппером лидер «историков-марксистов» Покровский высказал типично претенциозное и вместе с тем поразительное по своей двусмысленности суждение: «Вся история марксистской революции в России может быть понята только человеком, который стал сам на марксистскую точку зрения. Иначе мы, действительно, оказываемся перед необъяснимым, перед чудом»[253]. Покровский стремился доказать, что Октябрьская революция была «сделана марксистами», как людьми, владевшими известным методом и в полном с ним соответствии. А подспудно угадывается и знаменитое «credo, quia absurdum».

Он готов согласиться с оппонентом, что события, начавшиеся в октябре 1917 г., действительно, производят впечатление чуда и, наверное, поэтому приводит в опровержение «идеалистического» подхода довольно плоскую аргументацию об «экономической подкладке всего этого». Однако лишь для того, чтобы заявить о «глубокой вере» большевиков в «материальные, объективные причины»[254]. Solo fide! Решает вера! Вера в марксистское учение, вера, воплотившаяся в своего носителя – «партию, вооруженную передовой теорией» (В.И. Ленин).

Метод, которому приписывались столь чудодейственные свойства революционного изменения действительности, переставал быть просто научным методом, наравне с другими. Это было больше, чем мировоззрение – особое состояние духа людей, претендующих на свою исключительность.

Подобное состояние духа сродни анимистическим верованиям. Историки-марксисты при уповании на «материальные, объективные причины» обнаруживали склонность к фетишизации последних. Такие абстрактные категории, как «класс», «государство», «диктатура» и, разумеется, «революция» (чего стоит дожившая до конца советского периода формулировка «задачи революции»? – см. гл. 9), спонтанно обретали одушевленные черты. Например, Мартемьян Рютин в своей платформе, сосредоточиваясь на анализе объективных причин кризиса диктатуры в СССР, размышлял одновременно о том, какими должны быть «взгляды диктатуры пролетариата»[255].

Впрочем, ради справедливости следует напомнить о «Левиафане», о том, что автор основополагающей теории государственной власти в Новое время Томас Гоббс опирался именно на эти анимистические слои сознания, выбрав символом своем модели государства библейское чудовище. Да и абсолютистская концепция raison d’Etat может считаться не столь уж отдаленной родственницей «взглядов диктатуры пролетариата». Спецификой советских марксистов в государственном вопросе оказывается лишь то, что они свели государство к одной его разновидности – диктатуре и придали своему этакратизму классовую дефиницию.

Подобное мировосприятие имело оборотной стороной подпитку террористических настроений: «материальные», подлинно объективные причины подменялись субъективными оценками. Так, многообразные трудности экономического развития, срывы производственных заданий (вроде «пятилетка в четыре года»), низкая производительность труда, нехватка продовольствия и т. д. объяснялись злой волей свергнутых классов, происками заграницы, «вредительством» специалистов. Сказывалось это и на научной сфере.

Разногласия среди самих же «историков-марксистов» становились поводом для идеологических обвинений, среди которых с начала роковых 30‐х выдвигалось вперед какое-нибудь «иностранное» влияние, даже если это бывало цитирование столь популярного среди тех же историков-марксистов чуть раньше ученого, как Матьез. При разоблачении «школ Тарле и Платонова» (см. главу 1) ученик Тарле П.П. Щеголев добавлял к криминальному списку уже советских последователей французского историка: Фридлянда и Старосельского.