Историки железного века

Вслед за Щеголевым «матьезовщину» усмотрела в книге «Проблема якобинской диктатуры» другой ленинградский ученый С.А. Лотте, которая при том сближала «матьезовщину» с контрреволюционной (и антисоветской) «устряловщиной». «Издательству следовало бы критически вскрыть немарксистскую концепцию тов. Старосельского в предисловии к книге»[256], – резюмировала Лотте свой обзор монографии. Впрочем, полагаю, в духе времени такое резюме дописала редакция журнала, органа Ленинградского отделения Комакадемии, где была опубликована рецензия.

Итак, «немарксистская концепция» у тех, кто был уверен в своей преданности марксизму и всемерно вполне искренне ее подчеркивал! Более того, зарекомендовал себя именно в профессиональном сообществе историков-марксистов. Очень все же сложно представить рубеж 20–30-х годов. Гораздо сложнее, чем время Большого террора или даже «космополитчины».

Вера в абсолютную истину маркcизма становилась дубинкой, которой крушили своих, били друг друга. Всякий подход, который вызывал разногласия, а таковые возникали неизбежно при оригинальности автора, немедленно относился к «немарксистскому», а в условиях «шпиономании» середины 30-х и к «антисоветскому».

Пребывая в уверенности обладания абсолютной истиной, «историки-марксисты» искренне недоумевали, как их коллеги не могут осознать полного преимущества марксистского метода и ложности своих подходов. Забавной парафразой суждения Покровского о том, что «марксистскую революцию» может понять только марксист, читается суждение Старосельского: «Точка зрения, свойственная буржуазной историографии, не только не покрывает действительности буржуазной революции, но даже, – уверял советский историк, – ведет к извращению фактов»[257]. Объективная сложность поиска исторической истины сводилась к нежеланию принять марксистский метод, а это нежелание объяснялось «буржуазностью», частичное же принятие (как в случае Матьеза) – «мелкобуржуазностью».

Необходимость и возможность подчинения революции принципу целесообразности в виде сознательной воли, которая руководствуется мудрой политической теорией, являлись лейтмотивом и в творчестве коллеги Старосельского Фридлянда. Кто же олицетворял сознательную волю в 1793 г.? В понимании Старосельского, политическая система диктатуры своим генезисом и важнейшими чертами явилась организацией массового народного движения. И, всецело инкорпорируя последнее в рамки якобинской диктатуры, Старосельский, заодно с Фридляндом, видел в руководящей роли собственно якобинцев. Противостоя выдвижению «бешеных», критикуя за это «несовершенный» марксизм Захера, который считал, что при идеологической близости к якобинцам они представляли самостоятельную группировку, «крайне левое крыло революционной демократии эпохи Великой французской революции»[258].

Старосельский с Фридляндом доказывали, что «бешеные» были левыми якобинцами, даже «беспомощными левыми якобинцами»[259], по определению последнего. Старосельский предложил замечательную формулировку «наиболее радикальное крыло якобинской революции»[260]. Якобинская диктатура как «революция в революции»! В противовес содержащейся в Марксовой цитате из «Святого семейства» (которую Захер взял эпиграфом к своей монографии) схеме «Cercle social» – «бешеные» – бабувисты и далее к марксизму[261], Старосельский, спрямляя идейный путь от Французской революции к Октябрю 1917 г., выдвинул свою: якобинизм – бабувизм – большевизм[262]. Тремя десятилетиями позднее, на новом этапе советской историографии подобным образом предложил адаптировать триаду из «Святого семейства» Далин (с заменой большевизма на социализм).

Трудно сказать, как бы эволюционировали взгляды Старосельского на диктатуру, если бы в его жизнь не вторглись карательные органы, следовавшие указанию вождя об «усилении классовой борьбы». Касаясь осуждения режима якобинской диктатуры «бешеными», Старосельский вряд ли подозревал, насколько пророческими окажутся его слова: «Против диктатуры всегда начинали вопить все, кто из субъектов диктатуры превращался в ее объекты»[263]. Я.В., вместе с Союзом марксистов-ленинцев, пытались, предупредив бюрократическое и автократическое перерождение диктатуры, остаться ее «субъектами». Увы, веровавшим в демократизм диктатуры была уготована участь «объектов».

Крестный путь Старосельского оказался столь же долгим, как у Захера и Далина, с более трагическим финалом. Арестованный первый раз в 1933 (1934, по мнению К.Я. Старосельской) году, он, по ее же свидетельству, к 1937 г. освободился по болезни и избрал для проживания Можайск. У Долининой указан Ногинск, где жила его приятельница[264]. Однако вопреки административному запрету уехал в Ленинград, где вел довольно открытый образ жизни, регулярно посещая оперный театр и библиотеки. Наезжал и в Москву.