Исцеление водой

На сей раз Ллеу играет на пианино что-то очень скорбное. Когда я вхожу в зал, он поворачивается ко мне с улыбкой, оборвав игру, но не убрав пальцы с клавиш.

– Надеялся, что ты услышишь.

Он встает, опускает на пианино крышку и, приблизившись ко мне, берет мое лицо в ладони, к чему я начинаю уже привыкать.

На сей раз в спальне я подергиваю ногтями ему мочку левого уха, пробуя его реакцию. Потом аккуратно прикусываю зубами. Это нисколько вроде бы его не сердит, однако тяжесть его тела надавливается на меня чуть сильнее. На всякий случай ищу у него какие-нибудь слабые, чувствительные точки.

Не выдержав наконец, он снисходительным тоном произносит:

– Слушай, ты делаешь мне больно.

«Это хорошо», – думаю про себя.

Все с той же нежностью он касается пальцами моих волос, отчего сердце у меня как будто сразу вдвое распухает, точно сломанная рука.

«Люби только своих сестер», – вспоминается мне.

Когда Ллеу от меня уходит, я отправляюсь в комнату матери и некоторое время сижу на ее кровати, глядя на оковы. В обязанности того, кто не снискал любви домашних, входит начищать железо до блеска и регулярно вытирать с него пыль. Я этим занималась недостаточно часто. Зная, что мама всегда держит у себя в трюмо банку полироли и специальную тряпочку, я достаю их и приступаю к работе.

На железяки Кинга я трачу совсем немного времени: живые нуждаются в куда большей любви. Вот уж о чем я вполне способна судить сама! Когда же доходит до материных оков, я начищаю их с предельной заботой, представляя при этом, как она плывет к нам через океан, и на дне лодки у нее плещется вода, и от порывов ветра ее тело сгибается пополам, точно от ударов волн… Два дня…

«Молюсь о добром здравии для нашей матери».

И прежде чем уйти, я, будто с вызовом, прикасаюсь ко всем по очереди оковам.

Возможно, матери просто не будет с нами некоторое время. Возможно, то, что я чувствую, вскоре пройдет – как сон или как боль, – ощутимое лишь потому, что я не привыкла получать желаемое. Очень может быть, что к тому времени, когда она вернется, я снова смогу стать прежней. Если буду послушной.

А потому я измеряю себе температуру и, забравшись в теплую ванну, решительно рассекаю кожу на лодыжках. Мне уже так долго удавалось это пережить, не так ли? Однако мои изголодавшиеся чувства, укрощенные было до полной апатии, еще полыхают у меня в груди.

На ум приходит новая молитва: «Хоть бы мне все это опостылело. Пожалуйста!»

Пульс учащенный, нервный.

«Скоро. Еще чуть-чуть…»

Сегодня на небе кровавая луна. Дойдя до дальнего конца пирса, я ложусь на деревянный настил, чтобы наблюдать столь необычное полнолуние. Мне хочется побыть с этим наедине – самой налюбоваться небесной сферой, которая, кажется, сейчас так близко, что можно потрогать руками.

В ушах стоит лишь шум воды, тяжело плещущейся под головой. Мне становится не по себе от того невиданного числа плывущих к нам красноречивых символов, от того, сколь проницаемы вдруг оказываются границы неба, земли и воды, все разом.

Сейчас самое время мне быть вместе с сестрами, и я понимаю, что должна бы сходить за ними, вытащить их за руки из дома и привести сюда смотреть луну, чтобы мы вместе сидели тут на досках причала и думали о том, что неминуемо грядет. Однако мне так хочется побыть одной!

И все же сестры в конце концов сами сюда приходят – я вижу их белые фигуры, приближающиеся ко мне по мосткам. Голые плечи у них закутаны шалями из плотного хлопка. Не говоря ни слова, они ложатся рядом со мной на спину, и я тут же порываюсь сесть, но Скай удерживает меня за руку.

– Не уходи, – просят одна за другой. – Пожалуйста!

По-свойски и ласково, совсем как прежде. Как же легко они умеют переключаться с одного на другое по своему желанию!

Мы вскидываем взоры к небу, протягиваем к нему руки и молимся так, как учила нас мать. Вокруг нас все окутано туманом.

Мы почти не слышим, как к нам приближается Джеймс, однако его выдает внезапный скрип доски, и мы сразу поднимаемся в сидячее положение. Слезящиеся, как всегда, глаза, землистого цвета кожа. Я так любовалась, разглядывая Ллеу, что теперь облик Джеймса вызывает у меня разочарование. Интересно, меня и моих сестер он так же видит по отдельности или же воспринимает как три ветки одного дерева, почти одинаковые, различающиеся меж собой разве что ростом да длиной и кудрявостью темных волос, подсвеченных сейчас красноватым сиянием.

– Знаете, почему луна такая? – спрашивает он. Голос у него хриплый, взволнованный. Джеймс прокашливается, прочищая горло.

– Это кровавая луна, – отзывается Грейс.

– Это всего лишь пыль, – отвечает ей Джеймс. – Витающая в атмосфере пыль.

Мы ничего не отвечаем. Он теребит что-то, висящее у него на шее.

– Что у тебя там? – спрашивает Скай.

– Это? – вытягивает предмет наружу Джеймс. Приподнимает на ладони, показывая нам: – Чётки.

Серебряный крестик на бусах.

– А зачем они? – снова любопытствует Скай.