Итальянец

Когда Эллена до некоторой степени привела в порядок свои мысли, ей вновь пришло на ум, что явление к ней Скедони в столь заповедный ночной час более чем странно; вслед за тем она поневоле припомнила сцену на морском берегу накануне вечером — и в тот и в другой раз ее отец предстал в зловещей роли агента маркизы ди Вивальди. Но какие бы подозрения относительно его намерений ни посещали девушку ранее, ныне она их поспешно отвергла, ибо была менее расположена открыть истину, чем освободиться от ужасных предположений; таким образом, Эллена убедила себя в том, что Скедони, неверно ее оценивая, намеревался разлучить их с Вивальди — и не более того. С изобретательностью, порожденной надеждой, она предположила также, что Скедони узнал — от тех, кто сопровождал ее сюда, или от Спалатро — некоторые подробности ее истории и заподозрил, что между ними существует родство; охваченный нетерпеливым желанием увидеть свою дочь, Скедони и явился к ней среди ночи, дабы установить истину.

В то время как она тешила себя объяснениями обстоятельств, крайне ее удививших, она заметила, что на полу из-под полога виднеется кончик кинжала! Открытие это вызвало у нее ужас поистине непереносимый; трясущейся рукой подняла Эллена клинок — она начала подозревать истинную причину прихода Скедони. Впрочем, девушка тут же отреклась от этих чудовищных предположений; ей легче было верить, что Спалатро один готовил ей погибель, монах же явился к ней спасителем, а не убийцей. Она решила, что Скедони открыл замыслы злодея, вследствие чего и ворвался в ее комнату в намерении спасти незнакомку от смертоносного удара, а затем обнаружил на ее груди портрет и понял, что спас не кого иного, как свою собственную дочь. Придя к такому заключению, Эллена успокоилась и уронила слезу благодарности.

Тем временем Скедони, запершись у себя, предавался чувствованиям совершенно иного рода. Когда буря в груди монаха утихла и к нему вернулась способность рассуждать, картина, всплывшая в его сознании, поразила его своей торжественной таинственностью. По преступному наущению маркизы ди Вивальди он преследовал, как оказалось, собственное дитя; он решился ополчиться против невинности — а взамен едва не покарал самого себя; то деяние, на которое он, жертвуя совестью, отважился, означало для него погибель. Все, что Скедони предпринимал во имя своего честолюбия, шло ему же во вред; помогая маркизе разлучить Эллену и Вивальди, он полагал, что служит при этом собственным интересам, на самом же деле — со всем усердием противодействовал своему благу. Брачный союз с блестящим домом Вивальди явился бы возвышением, радом с которым меркли самые смелые мечты, — и такую великолепную возможность исповедник едва не погубил собственно-

ручно, когда порочными средствами добивался цели куда более скромной. Судьба сложилась так странно, что преступления Скедони чуть было не пали на его же голову.

Скедони отдавал себе отчет в том, что осуществить вновь зарождавшиеся в нем надежды будет непросто; немало препятствий придется одолеть, прежде чем торжественно и публично будет заключен брак, которому он намеревался споспешествовать с еще большей ревностностью, чем та, с которой он недавно ему противодействовал. Одобрения маркизы — особы весьма влиятельной — стоило добиваться: без этого одобрения, сделав свою дочь супругой юного Вивальди, Скедони обрел бы завидное родство, но ничего более. Он полагал, что на согласие маркизы можно надеяться — к этому у него имелись особые причины; и хотя откладывать заключение брака было небезопасно, исповедник готов был пойти на риск, чтобы добиться ее сочувствия. В случае же, если маркиза окажется непреклонна, Скедони намеревался распорядиться судьбами молодых людей без ее ведома; при этом он мог нисколько не опасаться негодования своей покровительницы, ибо знал о ней так много, что с легкостью мог запугать ее и принудить смириться. На согласие самого маркиза надеяться не приходилось, и посему Скедони решил не просить о нем, полагаясь на влияние маркизы, гораздо более существенное.