Итальянец

Итак, расставив силки для Вивальди (которого, впрочем, рассчитывал освободить без особых хлопот), Скедони попался в них сам; но куда завела его собственная хитрость — это станет ясно из дальнейшего.

Ныне же Скедони испытывал другое затруднение: он не знал, каким образом доставить Эллену в Неаполь, поскольку открыто объявить себя ее отцом он полагал преждевременным, а без этого сопровождать девушку в пути ему не подобало; между тем сыскать поблизости другого достойного доверия проводника не представлялось возможным. Решение, однако, требовалось принять незамедлительно: за окном уже занималась заря, и духовнику претила мысль о том, что ему вместе с Элленой придется провести лишний день в доме, где все напоминало об ужасах предыдущей ночи.

После некоторых размышлений Скедони счел за лучшее самолично сопроводить Эллену — по крайней мере, через леса Гаргано; затем при первой же возможности сменить монашеское одеяние на светское и в таком виде двигаться с Элленой в сторону Неаполя до тех пор, пока не придумает верного средства послать ее вперед, в город, или же не найдет для нее временного убежища в каком-нибудь монастыре вблизи Неаполя.

Но и придя к решению, монах не обрел спокойствия, и сомкнуть этой ночью глаза ему так и не удалось. Тревожные мысли его постоянно возвращались к недавней сцене в комнате Эллены и к опасениям, что она заподозрит истинную цель его полуночного прихода; он без устали изобретал и отвергал хитроумные объяснения, которые могли бы удовлетворить любопытство и устранить страхи Эллены.

Близился час, когда пора уже было подумать об отъезде, а Скедони так и не знал, что сказать в объяснение своих поступков.

Скедони отомкнул дверь комнаты Спалатро и приказал тому без промедления раздобыть в ближайшей деревне лошадей и проводника, а сам отправился к Эллене, чтобы предупредить ее о скором отъезде. Он сумел проделать лишь часть пути: мучительные воспоминания, связанные с потайной лесенкой и ведущими к ней коридорами, настолько овладели его чувствами, что ему пришлось вернуться в свою комнату. Вскоре, обретя если не спокойствие, то обычное самообладание, Скедони вновь приблизился к комнате Эллены, но не к потайной, а к главной двери. Трясущимися руками духовник отпер засовы; при входе он, однако, придал своему лицу привычную важность; лишь голос Скедони выдал бы чуткому слушателю его волнение.

Его появление очень взволновало Эллену. Она встретила его нежной улыбкой, которая, однако, быстро исчезла, как фантастическое легкое сияние на вершинах гор; улыбку застлала тень сомнения и тревога. Ступив вперед, Скедони сделал приветственный жест, но внезапно заметил оставленный ночью кинжал и непроизвольно уронил руку. Эллена, проследившая его взгляд, указала на клинок, подняла его с пола и, приближаясь к монаху, произнесла:

— Этот кинжал я обнаружила ночью у себя в комнате! О, отец мой!

— Кинжал? — спросил Скедони с деланым удивлением.

— Посмотрите внимательно, — продолжала Эллена, протягивая ему оружие. — Вам известно, кому он принадлежит? И кто его сюда принес?

— О чем ты говоришь? — спросил Скедони, беспокойством выдавая себя.

— И знаете ли вы, почему он здесь оказался? — говорила Эллена печально.

Исповедник в молчании нерешительно поднял руку, чтобы ухватить кинжал.

— О да, я вижу, вам это известно, как никому другому, отец мой. Пока я спала…

— Дай мне кинжал. — Голос Скедони был страшен.

— Да, отец мой, я дам его вам в знак благодарности. — Эллена подняла на монаха затуманенные влагой глаза, но облик его и застывшая поза испугали ее, и она тоном нежного увещевания добавила: — Неужели вы не примете его от своей дочери в благодарность за спасение от удара убийцы?

Скедони потемнел еще более; он безмолвно принял кинжал и с яростью отшвырнул его в дальний конец комнаты, не сводя при этом глаз с Эллены. Неистовство монаха внушило ей страх.

— Не пытайтесь долее по доброте душевной скрывать правду, — произнесла Эллена, не тая слез. — Мне все известно…

При этих словах Скедони вновь очнулся от оцепенения, черты его исказились, во взгляде выразилось бешенство.

— Что тебе известно? — Приглушенный голос монаха, казалось, вот-вот загремит как гром.

— Я знаю, чем я вам обязана, знаю, что прошлой ночью, когда я, ничего не подозревая, спала на этом матрасе, в комнату с этим-оружием в руках проник убийца и…

Речь Эллены прервал сдавленный стон; она увидела, как мечутся глаза Скедони, и затрепетала; потом, решив, что он вскипел от возмущения при упоминании об убийце, продолжала:

— К чему скрывать грозившую мне опасность, если избавлением я обязана не кому иному, как вам? О отец мой, не отнимайте у меня эти сладкие слезы благодарности; не отвергайте признательность, принадлежащую вам по праву! Пока я спала на этом ложе, на сон мой посягнул убийца, и кто же стал моим спасителем? Вы, мой отец, и этого я не забуду вовеки!

Взамен прежних монаха охватили иные, не менее бурные страсти — ему едва удалось их унять. Дрожащим голосом он произнес: «Довольно, молчи», поднял Эллену, но не обнял ее, а отвернулся.