Итальянец

Отец Никола тем временем тщательно взвешивал, что выбрать: согласиться ли с необходимостью признать себя клеветником или попытаться такого признания избежать; и только решительное поведение Вивальди, который, по-видимому, не сомневался в виновности монаха, заставило его устрашиться грозных последствий дальнейшего запирательства — ни угрызения совести, ни призыв Скедони не возымели бы на него ни малейшего действия. После множества уверток и отговорок, посредством которых он силился себя выгородить, возлагая весь замысел позорной каверзы на Скедони, монах признался, что уступил изощренным домогательствам исповедника и воспользовался доверчивостью маркиза, дабы выставить поведение Элле-ны ди Розальба в самом неприглядном свете. Признание было скреплено присягой, и Скедони, задавая монаху вопросы, скрупулезнейшим образом тщился выявить малейшие подробности дела, с тем чтобы даже самый предубежденный слушатель убедился в истинности данных показаний, а самый бездушный — вознегодовал на клеветника и проникся жалостью к его жертве. Присутствующие восприняли рассказ монаха по-разному. Маркиз выслушал все повествование с каменным лицом, однако с должным вниманием. Вивальди ловил каждое слово, не шелохнувшись и не сводя глаз с отца Николы, неотрывно впившись в него взором, словно хотел проникнуть в самую его душу; когда монах умолк, торжествующая улыбка озарила лицо юноши; взглянув на маркиза, он попросил его подтвердить: теперь он верит, что Эллена стала жертвой клеветы. Холодный взгляд, который вместо ответа бросил на него маркиз, поразил взволнованного юношу в самое сердце: ему вдруг стало понятно, что отцу совершенно безразлична несправедливость, причиненная невинной беспомощной девушке; более того, маркиз, как показалось Вивальди, вовсе не желает принимать истину, которую разум более не позволяет отвергать.

Скедони меж тем явно изнемогал под бременем пытки, на которую обрек себя сам; лишь величайшим усилием воли он смог подвергнуть отца Николу столь пристрастному допросу, каковой почитал всенепременно надобным. Покончив с дознанием, он откинулся на подушку и смежил веки; мертвенная бледность разлилась по его осунувшимся чертам; Вивальди — и не он один — на мгновение подумал, что перед ним умирающий: даже служитель, тронутый состоянием больного, подошел, дабы подать ему помощь, но тут исповедник, словно вернувшись к жизни, снова открыл глаза.

Маркиз, ни словом не обмолвившись о признании отца Николы, тут же потребовал поставить его в известность о тайных сведениях, связанных, по мнению Скедони, со спокойствием дома Вивальди; Скедони обратился тогда к стоявшему близ него служителю с вопросом, присутствует ли здесь секретарь инквизиции, который, согласно его просьбе, должен был закрепить на бумаге все, что исповеднику предстояло сообщить. Получив утвердительный ответ, Скедони поинтересовался, кто еще находится в камере, и добавил, что для его показаний необходимы свидетели со стороны инквизиции; выяснилось, что помимо двух служителей в камере присутствует еще и инквизитор, а этого более чем достаточно для требуемой цели.

Тогда секретарь попросил лампу; но поскольку доставить ее немедленно было нельзя, вместо нее принесли пылающий факел одного из стражников, стоявших снаружи в темном коридоре; при отблесках пламени Скедони смог распознать тех, кто собрался в его мрачном узилище, а посетителям стали явственнее видны заострившиеся черты исхудалого, мертвенно-бледного лица исповедника. У Вивальди, вглядевшегося в Скедони пристальнее при свете факела, вновь мелькнула мысль, что на лице его лежит печать смерти.

Все приготовились выслушать повесть Скедони, но сам он, казалось, не был к ней готов. Некоторое время он недвижимо покоился на ложе с закрытыми глазами, не произнося ни слова, однако быстрые изменения в его лице свидетельствовали о сильнейшем внутреннем волнении. Затем, сделав над собой огромное усилие, Скедони рывком оторвал голову от подушки и, опершись локтем на постель, приступил к исчерпывающему описанию всех тайных козней, чинившихся им против Вивальди. Скедони сознался, что именно он и есть тот самый анонимный обвинитель, по доносу которого юноша был арестован Святой Палатой, и что обвинение в ереси, возведенное им на Вивальди, от начала до конца является лживой и злонамеренной выдумкой.

Получив подтверждение своих догадок относительно личности наветчика, Вивальди сразу же увидел, что это обвинение нимало не походит на то, которое было предъявлено ему в часовне Сан-Себастьян и которое было направлено и против Эллены; юноша не замедлил потребовать подробного объяснения. Скедони признал, что лица, захватившие Вивальди в часовне, не состоят на службе в инквизиции; поводом для ареста послужило обвинение в попытке обручиться с монахиней, целиком измышленное им самим, — с той целью, чтобы нанятые им головорезы могли увести Эллену с собой без противодействия со стороны обитателей монастыря, в котором она тогда пребывала.