Итальянец

— Благодарю вас, синьор, — еле слышным от волнения голосом пролепетал Пауло, — благодарю вас от всего сердца! Если я останусь с вами, мне этого хватит, больше ни в чем другом я не нуждаюсь. И я надеюсь, господин маркиз не сочтет меня неблагодарным, если я откажусь принять эту тысячу цехинов, которую он по доброте своей мне предложил с условием, что я получу полную независимость;

я благодарен ему даже больше, чем если бы взял эти самые цехины.

Маркиз, улыбнувшись ошибке Пауло, возразил:

— Не представляю, дружище, каким образом одно может помешать другому и почему нельзя, оставаясь с хозяином, сделаться вместе с тем обладателем тысячи цехинов, и потому приказываю тебе, под угрозой моего нерасположения, принять эти деньги; а в случае твоей женитьбы я надеюсь встретить с твоей стороны ничуть не меньшее послушание, ибо намерен выделить твоей будущей супруге еще одну тысячу цехинов в качестве приданого.

— Это уж чересчур, синьор, — проговорил Пауло, рыдая, — этого просто нельзя вынести! — И с этими словами он выбежал из зала. Сквозь гул восхищения, вызванного его поступками у высокородных очевидцев, — сердечный пыл Пауло растопил даже их ледяное высокомерие — из-за дверей донесся судорожный всхлип, выдававший переизбыток чувств, который Пауло тщетно пытался замаскировать поспешным уходом.

Спустя несколько часов маркиз и Вивальди, простившись с друзьями, отправились в Неаполь, куда без помех и прибыли на четвертый день. Для Вивальди, несмотря на радость недавнего избавления, путешествие это оказалось невеселым: маркиз, с которым он вновь заговорил о своей привязанности к Эллене ди Розальба, уведомил сына, что вследствие нынешних непредвиденных обстоятельств он не может считать себя связанным своим обещанием маркизе; Вивальди, по его словам, должен был отказаться от Эллены, если подтвердится, что она действительно дочь покойного Скедони.

Немедленно по прибытии в Неаполь Вивальди, однако, движимый нетерпением, для которого самая большая скорость была недостаточна, с огромной радостью, которая изгоняла из души всякий страх и все мрачные соображения, вызванные недавним разговором с отцом, поспешил в монастырь Санта делла Пьета.

Эллена услышала голос Вивальди через решетку, когда он осведомлялся о ней у монахини, находившейся в монастырской приемной, и через мгновение влюбленные вновь увидели друг друга.

При этой встрече, после долгих терзаний и страхов, которые каждый из них испытывал за судьбу другого, после всех пережитых опасностей и тягот, радость свидания была столь безмерна, что казалась едва ли не мукой. У Эллены из глаз полились слезы, и она не сразу смогла отозваться на нежные слова Вивальди; лишь мало-помалу обретя спокойствие, она различила перемены в его внешности, вызванные суровым заточением. Живое и одухотворенное выражение лица было прежним — но, едва схлынула первая вспышка радости, в глаза Эллене бросилась бледность любимого, и только тогда до сознания ее дошло со всей несомненностью, что он и в самом деле еще недавно был узником инквизиции.

По настоятельной просьбе Эллены Вивальди поведал ей все подробности своих злоключений с той самой поры, как их разлучили в часовне Сан-Себастьян; дойдя до той части повествования, где было необходимо упомянуть Скедони, он умолк, испытывая непреодолимое замешательство, горе и ужас. Вивальди едва мог решиться даже на отдаленные намеки на жестокие преследования, которым подверг его исповедник, однако заключить свой рассказ столь уклончиво было невозможно; не мог он также причинить Эллене боль известием о смерти того, кого полагал ее отцом, даже если бы и сумел скрыть от нее страшные обстоятельства его кончины. Растерянность Вивальди была очевидной и только возрастала от расспросов Эллены.

Наконец, желая предварить необходимое сообщение и в надежде получить более ясное представление о сути дела, которое не давало ему ни минуты покоя и о котором он, однако, все еще не осмеливался заговорить, — Вивальди решился объявить, что знает о ее семейных радостях. Ответная радость, тотчас разлившаяся по лицу Эллены, усилила и его уныние, и нежелание продолжать рассказ: ведь он считал, что сообщит ей о событии, которое глубоко ее опечалит.

Между тем Эллена при упоминании темы, так близко задевавшей их обоих, принялась всячески превозносить счастье, испытываемое ею от близости с вновь обретенной родной душой, чьи добродетели завоевали ее любовь задолго до того, как она осознала свою близость к ним.

Вивальди с трудом скрывал свое изумление, слыша подобное признание: облик Скедони, о котором, как он думал, шла речь, вряд ли мог внушить такую нежность. Еще более он удивился, когда Оливия, услышавшая, что явился незнакомец, вошла в комнату и была представлена ему как мать Эллены ди Розальба.