Итальянец

Несмотря на то что все тело под рабочим комбинезоном смазано жиром, а сверху надет прорезиненный костюм, неаполитанцу так холодно, что у него стучат зубы. Кроме того, он час с четвертью неподвижно сидел на майале за спиной у Ломбардо, и ноги затекли; три экипажа покинули тайную базу на «Ольтерре», соединились за волнорезом Альхесираса и вместе взяли курс восемьдесят градусов, без масок, держа голову над водой, чтобы сэкономить кислород. Поскольку у майале младшего лейтенанта Арены и главного старшины Кадорны проблемы с электропитанием и скорость ниже, остальные продвигаются вперед, подстраиваясь под отстающий экипаж, со скоростью меньше двух узлов и так, чтобы видеть друг друга. К счастью, уйти на глубину им пришлось только на последнем отрезке пути, вблизи от испанских рыбаков, которые работали при свете фонарей, а сейчас рыбаки уже позади, справа, на расстоянии трех-четырех кабельтовых.

Сидя перед Скуарчалупо, Тезео тоже снимает маску. Свет звезд скользит по нему, слегка мерцая в коротких прядях мокрых волос.

– Все в порядке, Дженна?

– Все хорошо.

Выпрямившись и упираясь в подножки, Скуарчалупо смотрит на светящиеся часы на левом запястье, рядом с глубиномером: они показывают сорок минут после полуночи. Он кладет руку на плечо товарищу и заглядывает на пульт управления, который виден под самой поверхностью воды. Рядом с рукояткой глубиномера и штурвалом слабо светится компас.

– Мы почти на месте, брат.

– Да.

От холода дрожит голос. Скуарчалупо выпрямляется и, взявшись за рукоятки, проверяет, как работают сдвоенные кислородные баллоны, соединенные на груди с дыхательным аппаратом. Прищепка на носу причиняет ему неудобство; он снимает маску, потом снова надевает.

Мокрую шкуру каленым железом, снова бормочет он, на этот раз шевеля губами. Черные ночи и синее море. Мокрая шкура.

– С ней все будет хорошо, – шепчет он.

Ломбардо не отвечает. Отзывается голос капитан-лейтенанта Маццантини – близкий и ясный в безветренной ночи над спокойным морем. Все майале собрались.

– Нам осталось меньше мили, – говорит Маццантини, – так что будем атаковать: Арена и Кадорна – южный вход в порт. – Он на секунду умолкает – вероятно, уточняет курс. – Сто пять градусов… Ломбардо и Скуарчалупо – со мной и Тоски, северный вход… Курс – семьдесят пять.

Короткая пауза. Все шестеро слышат только тихий плеск воды вокруг. Сверив показания компаса на майале с показаниями компасов на запястьях, шестеро итальянцев набирают в легкие чистый воздух. Не скоро придется нормально подышать, думает Скуарчалупо. И дай-то бог, чтобы тогда дышали все.

– Порядок, Десятая? – спрашивает Маццантини.

– Так точно, – слышится приглушенный голос младшего лейтенанта Арены.

– Так точно, – говорит Тезео Ломбардо.

– Тогда в пасть волку… Удачной охоты.

Они погружаются один за другим, исчезая с поверхности воды. Скуарчалупо снова прилаживает маску и правой рукой открывает клапан подачи кислорода. Холодная вода накрывает его с головой, звезды исчезают, и мир превращается в черную влажную сферу, вмещающую в себя все разнообразие страшных вещей: что-то вроде временной смерти – или преждевременной, – где единственное проявление жизни – стрелка компаса, что светится, указывая курс, по которому идет судьба каждого из них до самого края.

Через некоторое время поверх жужжания мотора, вибрирующего между ногами, и винта, от которого бурлит вода за спиной, неаполитанец различает далекие звуки, сухие и отрывистые; море издалека словно посылает некую вибрацию, и она отдается не столько в барабанных перепонках, сколько в груди и животе. Он сразу же догадывается, что это значит: глубинные бомбы, которые английские патрули взрывают вблизи порта; те самые, что убили Этторе Лонго во время последней атаки и могут убить и его, и Ломбардо, когда они подойдут ближе. Желая убедиться, что товарищ тоже заметил, Скуарчалупо пару раз постукивает его по спине и чувствует, как тот кивает.

Мокрую шкуру каленым железом. Черные ночи и черное море, совсем не синее, словно этот цвет навсегда исчез с просторов вселенной. На секунду с мучительной тоской Скуарчалупо вспоминает Неаполитанский залив, шумные улицы города, залитые светом, отчий дом, где на стенах рядом с портретом короля Виктора Эммануила красуются изображения Девы Марии, святых и фотографии дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек, на фасадах домов развешано белье, перекликаются соседи, шумят дети, играя на улице, пахнет готовой пиццей, овощи разноцветны, а рыбы сверкают чешуей. Он вспоминает, как по радио Витторио Де Сика напевает «Поговорим о любви, Мариу», а Кьяретта Джелли рыдает о разлуке:

Si son luntana de ti
mi sentí un gran dolor, un gran dolore,
e più che serco de pararlo via
più se me ingropa il cor[42]

.