Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Таким же необходимым параметром оказывается и само сомнение. Чистая несомненность, изъятая из процедуры сомнения, не может дать того, что дает сомнение, подвергающее риску всякое существование, кроме существования сомневающегося.

Но ведь сомнение есть что-то вроде непрерывной фокусировки, подгонки под образец максимальной яркости. Эта метафора работает, но имеет свои пределы. Например, если мы пожелаем представить процедуру сомнения как строительные леса истины, которые могут быть демонтированы потом, после того как сияющая истина будет возведена в своей несомненности, мы ошибемся. Строительные леса сомнения убрать не удастся без того, чтобы конструкция истины не обрушилась. Еще важнее, что несомненность в качестве готового результата, не подлежащего ни объяснению, ни оспариванию, сохраняя видимость истины, эталонный характер ясности и отчетливости, может при этом оказаться противоположностью истины. Или, что еще интереснее, ее диким предком.

На этом стоит задержаться. Образцом ясного и отчетливого может служить галлюцинация, онейрическое явление персика в отсутствие персика – наваждение, от которого никак не избавиться, никакие «эмпирические помехи» не могут воспрепятствовать бесперебойной трансляции ясного и отчетливого. В идеальном наваждении нет ничего сомнительного. Просматривается и некоторая аналогия с площадкой Zuhanden – если там нет «абсолютно ничего лишнего», то перед нами не что иное, как педантизм с уклоном в маниакальность, некое вещественное наваждение, которое, наверное, могло бы быть зафиксировано психиатром соответствующего профиля, если бы таковой существовал. Но почему-то анализ крови, мочи и сновидений давно и с успехом используется в психиатрии, а «рабочее место» и «жилое помещение» остаются в полном небрежении, хотя определенный, вызывающий доверие диагноз, здесь можно было бы поставить, и житейский здравый смысл, в отличие от клинической психиатрии и научной психологии, этим довольно успешно пользуется. Виртуозную диалектику такого рода демонстрируют и тексты Гоголя. Нам, однако, важен сам факт параллелизма, тот факт, что существуют не только различные регионы истины с неустановленной взаимной локализацией, но и различные проявления наваждения (одержимости), позволяющие, например, сказать, что вот этот конкретный письменный стол – симптом воспаленного авторствования. А этот шкаф – вещественная проекция комплекса неполноценности. А эта мастерская вместе с кладовкой могла бы свидетельствовать истину мастера, но она чересчур идеальна и потому, скорее, является застывшей галлюцинацией.

Следует ли отсюда, что легкая небрежность в зоне Zuhanden служит аналогом всегда возможного сомнения там, где речь идет об установленной истине? Это, конечно, не факт. Но то, что легитимность и даже необходимость сомнения прописаны в поле истины, – факт. При этом сомнения, представляющие собой некую цепочку возражений и аргументов, совсем не обязательно должны носить строго логический характер, а цепочка аргументов, в свою очередь, не в каждом своем сочленении высвечивает истину. И аргументированные сомнения могут и не привести к истине. Но «истина», не допускающая сомнений, в качестве истины заведомо дискредитирована. Вот и получается, что пути познающих проложены среди бесплодных сомнений и миражей, каковыми являются идеи фикс, то есть несомненности, снабженные лишь кодом индивидуального доступа, персональным сезамом.

Возникает предположение, что эти одержимости являются реликтами, дикими предками тех площадок истины, которые занимают это место сегодня. Кроме того, часть этих реликтов сохранена в статусе откровений – как правило, важнейших истин (или таинств) той или иной веры. Потоки сомнений обтекают их стороной. Другим повезло меньше, они существуют в статусе фигур бреда и индивидуальных идей фикс. Ну а некоторые зоны собственной точности суть сегодня признанные истины – и таковы они благодаря сомнениям и другим процедурам, учреждающим всеобщий, а не персональный код доступа.