Юлий Даниэль и все все все

Отечественная литература впервые пробила железный занавес. Как показало будущее, пробоину заделать не удалось: наша литература стала просачиваться в мир, и с этим ничего поделать было нельзя. И когда два писателя оказались в длительной неволе, литература об этом так или иначе заговорила – аллюзиями, эзоповым языком. Не знаю, писал ли Окуджава «Бедного Авросимова» под влиянием судилища над писателями, или сюжет романа оказался пророческим; знаю лишь, как жадно ожидали читатели очередной номер «Дружбы народов», как вчитывались, вникали в пространство между строк. Суд над Пестелем, каземат с тараканами, бедный Авросимов; как он, постепенно прозревающий, неожиданно для самого себя крикнул: «Я жалею об вас, жалею». Крик его был безмолвен. Безмолвна была и месть офицеров – месть предателю. Днем они несли вахту при суде, ночью пили, заглушая ужас. И били добровольца-стукача по щекам, не называя причину.

Даниэль писал в письме «оттуда»: «Сообщение о романе Окуджавы опоздало: я его читал. И тоже нахожу его весьма интересным. Особенно здорово выбрана – во времени – фигура рассказчика. Всё вместе: время и характер действия и время и позиция повествования – делает роман по-настоящему современным и серьезным (несмотря на всяческие арабески, впрочем, большей частью остроумные). И тем не менее книга выиграла бы, будь Окуджава строже к историческим реалиям – или если бы он плюнул на них вообще».

– Проза Булата – это проза милосердия, – говорил Юлий.

В лагерных письмах он сообщал, что поет Окуджаву. Еще сетовал, как мало поэзии ему достается: «Булата и Дэзика я хоть кое-что наизусть помню…»

Помнил, вспоминал и, конечно, никак не мог предвидеть, что в отдаленном будущем любимые поэты придут к нему на помощь. Будет это потом, когда Юлия лишат права переводить – бескровный вид наказания за поступок. И Булат, и Давид отдавали ему переводы, которые получали, – и работа Юлия являлась в свет под псевдонимами «Б. Окуджава», «Д. Самойлов».

А переводы стали для него не только заработком, но источником жизни: грозная болезнь нависала – переводы были панацеей.

Юлий просил обоих посмотреть сделанную работу. Дэзик отшучивался: «Ты что, у меня переводить не умеешь, что ли?» – Булат читал придирчиво, Юлий охотно поправлял переводы по его замечаниям.

* * *

Окончательно они сблизились в ту пору, когда мы сняли на зиму дом в академическом поселке Перхушково по Можайскому шоссе.

Мы – это Юлик, наша подруга Марина Перчихина, собака Алик, кот Лазарь Моисеевич и я. Много белого снега (в Москве такого не бывает) плюс загородная оглушительная тишина, плюс «Свидание с Бонапартом» – такова была формула счастья в ту зиму.

Что касается поселка, то там вообще-то испокон века все были свои. Только мы чужие. А кто, спрашивается, их любит, чужих-то? Еще хуже того – репутация новоселов. Академический поселок затаился: под боком живет политический преступник. Газовщик, ходивший по дачам проверять котлы отопления, доверительно сообщил: «Они говорят, что у вас под кроватью рация спрятана». Для чего нужна рация под кроватью, мы так и не узнали.

Надо сказать, что вообще-то предубежденное отношение к Даниэлю было исключением. Обычно он, вернувшийся из неволи, всюду встречал сочувствие и симпатию – это, конечно, к делу не относится… Хотя, впрочем, почему же не относится? Еще как! Но об этом после. Сейчас же вот что: к Юлию приехал Булат.

Слух о визите Окуджавы разнесся моментально. Во-первых, потому, что при въезде в поселок его опознал некий почтенный профессор, оказавшийся по случаю в сторожке. Опознал и сообщил сторожу, кто приехал. А во-вторых, и это гораздо важнее: беседовавшие неподалеку от нашего дома две дамы своими глазами видели, как у крыльца остановилась машина, а из нее вылез сам Окуджава – вышел и гитару вынес. Да не просто же так он гитару таскает, значит, мало того что в гости приехал, еще и петь будет!

Так что после этого первого визита отношение к нам стало меняться. На межсугробных дорожках встречные стали осторожно раскланиваться, особенно в сумерки, когда не так видно, кто раскланивается и – главное – с кем. Тем не менее обращались исключительно к нашему псу:

– Хорошая собачка, хорошая!

И спрашивали именно хорошую собачку:

– А что, Булат Шалвович еще приедет?

Алик молчал, соблюдая конспирацию. Булат же иногда приезжал. Перхушково ему нравилось, он попросил, чтобы разыскали тут ему тихий домик – роман писать, и тихий домик чудом нашелся. Булат его снял на зиму и поселился неподалеку от нас.

И действительно писал, работал в ритме строгом и четком, но легко, без творческих мучений. Аскетизм быта ценил: никакой лишней вещи в его чистой комнате не было. А днем, если дремал, укрывался всегда то ли пальто, то ли курткой – по-солдатски, как шинелью. Ну и конечно, вечерами, если не смотрел какой-то особый футбол по телевизору, заходил к Юлию, приносил главы романа, одну за другой. Это и было «Свидание с Бонапартом».

Я же, возвращаясь вечером из Москвы с работы в холодной электричке, гадала: принес – не принес?