Юлий Даниэль и все все все

К тому времени, когда Юлий стал получать заказы на перевод, в издательстве «Гослит» выходила том за томом мировая поэзия. Хочу заметить, несмотря на разрешение, спущенное Юлию «сверху», лучшие заказы он получал благодаря симпатии и горячей готовности прийти на помощь лишь от сочувствующих ему, – переводы шотландцев, испанцев и англичан он получал словно бы в знак солидарности и никого не подвел, кстати сказать… Когда он освободился, ему разрешили заниматься переводами только в одном издательстве. В ту пору «Худлит» издавал «БВЛ» («Библиотеку Всемирной литературы»). Во владимирской тюрьме Юлий переводил Аполлинера (Тоша Якобсон, получив заказ, поделился с другом подстрочником).

Разрешили! Как бы дали вид на жительство, и не только о заработке речь – поэтические переводы ему как воздух. Право же, он дышал ими. В «БВЛ» лучшие его переводы – Бёрнс и Мачадо. Шотландия – Испания.

Разрешить-то разрешили, только, взяв в руки свежую книгу, прочел он имя переводчика: Ю. Петров.

И уже много времени спустя Евтушенко пришел в издательство:

– Покажите-ка бумагу, где написано, что Даниэля быть не должно, откуда это – Петров?

Оказалось, нет такой бумаги. Было когда-то устное указание (откуда? – как откуда?). Но устное указание Женю Евтушенко не устроило, и вот наконец вышел том Гюго, а там «Спящий Вооз» переведен уже Ю. Даниэлем. Господи, да не все ли равно… Нет. Не все равно.

Публикации своих стихов и переводов Юлий так и не дождался. Впрочем, не могу сказать, что судьба об этом очень заботилась. Скорее наоборот. Когда он уже был болен – очень! – а в редакциях нескольких журналов лежали подборки лагерных стихов, только ничего так и не выходило, я позвонила Олегу Чухонцеву в «Новый мир».

– Простите, Олег, но все-таки: когда?

(Так важно, чтобы Юлик увидел!)

Олег сказал: тут очередь. Кого ставить вперед – Юлия Даниэля или Бориса Чичибабина? Ведь его тоже в «Новом мире» публикуем впервые…

Юлий, слышавший мой разговор, сказал шепотом:

– Конечно Бориса.

Да я и сама так думала. Чичибабин – поэт милостью богов, впервые, за столько лет, в «Новом мире», что говорить! Юлий же и стихи писал только в неволе… Он иначе не ответил бы и мне не позволил. Да иначе и я не могла.

Позже публикация Ю. Даниэля из цикла «Стихи из неволи» появились. Но позже, чем…

– Ах, медлительные люди!
Вы немного запоздали.

Это Кедрин.

– Лестницы, коридоры,
хитрые письмена…
Красные помидоры
кушайте без меня.

Так у Б. Чичибабина, я ничего не перепутала?

«Без меня» – это без Юлия.

Но как меня ругала Ольга Окуджава, как ругала!

– Ты поставлена охранять Юлика и его интересы, а Бориса пусть его Лиля охраняет!

Ты права, Ольга, тысячу раз права. Только кто же поймет, что я защищала интересы именно Юлия.

Может быть, никто этого и не поймет, кроме него.

Рифмы судеб: Окуджава и Даниэль

Они были немного похожи – Булат Шалвович и Юлий Маркович. Оба худые, можно сказать, – поджарые. Походка легкая. Некоторая угловатость жеста смягчалась той пластичностью, какая свойственна человеку, происходящему от народов древних и южных, но оба были по природе своей москвичи, из племени московской интеллигенции. Одного поколения, оба – из школы на фронт. Школярами отвоевали. Оба были ранены, вернулись живыми. Не помню, чтобы Булат и Юлий погружались в военные воспоминания, но что-то их в этой общей точке судеб сближало.

Линии судеб рифмовались: после войны оба окончили институты (Юлий – в Москве, Булат – в Тбилиси), оба по окончании были направлены в провинцию, оба оказались учителями в школах Калужской области. В сущности, были в одинаковом положении и не так уж далеко друг от друга, еще друг о друге ничего не зная. Беглое первое знакомство не в счет – мало ли тогда приводили переводчиков в «Литературную газету» к Окуджаве.

И только потом, когда отгремел процесс, когда Юлий отсидел срок, а после отбыл год высылки в Калуге и наконец вернулся в Москву, – вот тогда они встретились по-настоящему, в самом начале семидесятых.

А в середине шестидесятых арест Синявского и Даниэля грянул внезапно, оглушив интеллигенцию. Мало кто поначалу знал причину ареста, но для многих время стремительно помчалось назад, в 1937-й год: каждый успел на миг прикинуть на себя арестантскую робу. Булат слишком хорошо помнил это проклятое слово «арест» – с ним связано уничтожение его семьи. Много лет спустя рассказывал, как отправился в зону, на братское кладбище заключенных, – отыскивать следы братьев отца. И нашел зэковскую ложку, на ней было нацарапано: Окуджава. Ну как он мог остаться равнодушным к участи арестованных? Конечно, подписался под коллективным письмом в их защиту.

В текстах Абрама Терца и Николая Аржака обвинители находили вопиющую антисоветчину. На самом деле подсудная проза содержала нечто куда более опасное для власти – она содержала в себе глоток свободы.