Юлий Даниэль и все все все

Сейчас, перечитывая роман в которой раз, снова вижу перед собой обжитую нами перхушковскую кухню, древнюю клеенку на круглом столе, отмытую содой, протертую специальной тряпкой, покрытую салфеткой, – это мы с Мариной, допущенные к чтению, отправляли ритуал, разложив драгоценные страницы Булатовой рукописи. Нет, машинописи, конечно, но так отчетливо слышалось дыхание минувшего времени, что иначе не скажешь: рукопись. Роман рождался на наших глазах, и мы следили, затаив дыхание, как растет Булатова проза.

Юлий читал первым у себя в комнате. Порой после прочтения шел к Булату – то ли обсуждать, то ли за очередной порцией. Замечания тот выслушивал внимательно, но не думаю, что спешил что-либо менять. Да и вряд ли Юлий придирался. Впрочем, нам с Мариной не часто выпадало слышать их литературные, а точнее, рабочие беседы: все-таки оба были профессионалы, а по цеховым давним традициям ремесленные тайны для сторонних ушей не предназначены.

Булат иногда уезжал в город и привозил книги, нужные для работы. Приносил нам – почитать. Например, мемуары Луизы Фюзи, французской актрисы, ставшей прототипом Луизы Бигар, которая получилась в Булатовых мемуарных текстах в гораздо большей степени француженкой, чем в ее собственных мемуарах. По крайней мере, на русский вкус.

Сейчас уже не восстановить, что из реалий московской жизни 1812 года было взято Окуджавой из подлинных мемуаров мадам Фюзи и что увидел он сам в пространстве своего романа. Но могу поручиться, что знаю, где на Поварской стоял дом, в котором в 1812 году жила Луиза.

И так мы были захвачены этим чтением в ту зиму, что тень Бонапарта вдруг проявилась над деревней Салослово – через шоссе. Произошло это так: мы подружились с Евдокией Кулагиной, или бабой Дусей. Если я долго не приходила, она ковыляла к нам, оставляла записку: «иРа в чОмде-Ло?»

Вот она и рассказала про французское кладбище. Было оно, было – когда она, молодая, далеко и легко ходила, и там на памятниках по-французски было написано…

– Дуся, а ты по-французски-то читать умеешь?

– А то нет! – Дуся была амбициозна и не допускала досужих подозрений, оберегая свой престиж. – На памятниках, говорю, написано было буквами французскими, да и старые люди сказывали: это, мол, еще с той войны.

– А где кладбище-то?

Но Дуся позабыла.

Когда роман был опубликован, в последней строчке стояло: Салослово, сентябрь 1979–февраль 1983.

Наверное, Окуджава не просто так поселился в маленьком домике именно в этих местах, чтобы писать роман о 1812 годе.

Под Новый 1980-й я заказала бабе Дусе кукол для подарков под елку. Дуся их шила как бог на душу положит – были они неуклюжи, нелепы, неимоверны; но такая в них ворочалась первобытная мощь! Булату досталась лошадка. Она вошла в состав той зимы.

В те дни, когда Окуджава брал отпуск от труда, мы могли ожидать, что он придет с гитарой.

По поселку бродили интригующие слухи. Ведь если Булат Шалвович пойдет к Даниэлю не просто так, а с гитарой… И хотя нас все еще следовало сторониться, – но Булат, но Окуджава, но песни его! Да пропади всё пропадом! Может быть, стукнуть? В том смысле, что постучать в дверь, просто, по-соседски, как ни в чем не бывало: «Мы тут мимо шли… решили на огонек…»

К самому же, если встретится на пути, – не подступиться: замкнут, насторожен. Не подпустит близко – это видно. Да вот и сам он, легок на помине, запирает домик, идет – но без гитары! Но с ним женщина! С ребенком на руках, здоровый малый, закутан в шаль. И шагают как раз к Даниэлю.

А дело было вот в чем. Обычно о вечере «концерта» Булат сговаривался заранее – тогда к нему шла Марина с огромным серым платком – гитару прятать. Проделка срабатывала; «на огонек» никто не напрашивался. Окуджава не один, неудобно.

И он пел песни – такие знакомые, но слушались, как впервые.

Из воспоминаний Юлия: когда-то они с Ларисой (тогда женой) допустили немыслимую для семейного бюджета роскошь: купили магнитофон «Днепр», поскольку добыли песни Окуджавы. Песни имели вид ленты, узкой, темной, шуршащей.

В ответ – воспоминания Булата о том, как приятельница поведала ему, каким образом ее соблазнял преуспевающий поэт, приглашая в гости: «У меня, говорил, есть армянский коньяк и двести метров Окуджавы» (реальное количество метров, конечно, не помню).

Булат не любил славу и зорко следил за тем, чтобы она не нарушала границы его личного, а тем более творческого пространства.

Вернее, так: он не любил свою славу, – но он ее ценил. Именно она выдала его песням «вид на жительство», она же, разросшись до всемирных масштабов, ограждала от заказных рецензий, а может, гонений. А ведь он, кавказский человек, не прощал оскорблений. Не забыл, как в прессе его называли «пошляк с усиками». Не позволил себе забыть, как освистывали его когда-то в Доме кино. Рассказывал, как позвонили оттуда недавно, пригласили его, уже знаменитого барда, а он объяснил, почему ноги его в этом Доме не будет. И, пересказывая, вдруг на миг стал не московским интеллигентом, но «лицом кавказской национальности». На Кавказе оскорблений не прощают.