Юлий Даниэль и все все все

А вот еще эпизод, для него характерный. Мучила какая-то болезнь – у него их много было, но эта сильно терзала. Тбилисские друзья-писатели направили его к Джуне, знаменитой тогда целительнице. Она открыла собственный прием на Арбате, вся страна рвалась туда лечиться, и Чабуа Амирэджиби, позвонив из Тбилиси, похлопотал за Булата. Оказалось – зря хлопотал. Когда Джуна увидела Окуджаву в хвосте очереди, то закричала:

– Да как же вы – вы! – в очереди стоите! Проходите сюда, прошу! – И очередь, узнав его, расступилась, пропуская. А он круто повернулся и ушел.

Юлий свою известность переносил беспечно, не придавая ей значения. Никогда не слышала, чтобы рассказывал кому-нибудь, как наша пресса изощрялась: «Наследники Смердякова», «Идеологические диверсанты».

Известность? Да, конечно, – соблазнительное блюдо, но с горькой приправой: ему приходилось бдительно следить, чтобы контакты с ним не навлекли неприятности на головы тех, кто с открытой душой бросался навстречу. Да как уберечь?

Ведь слежка была. Отслеживали, куда бы мы ни отправились, – хоть в Баку, хоть в Таллинн. В Москве, разумеется, тоже глаз не спускали. Так и жил он – между любовью людей и слежкой нелюдей.

Но сейчас про Окуджаву. Он и Даниэль были – если вспомнить Тынянова – «архаисты». Ценили традиции, к авангардистам относились настороженно. Удивительно было слышать от Булата, что в театре он более всего любит спектакли А. Дунаева на Бронной: там чай пьют… А новаторских постановок не жаловал.

Тут они с Юлием дружно начинали воевать со мной. Оба не то чтобы испытывали потребность в спорах – для них существенно было определить свою позицию. Наверное, самое время и место припомнить один разговор, при котором мне довелось присутствовать и даже, вопреки мною же заведенной традиции, вмешаться.

Важный разговор был. Начал Булат:

– Юль, а кстати, если б сейчас снова революция, а у нас с тобой уже есть опыт, наше знание истории, – с кем бы оказались сегодня? С белыми или с красными?

Тут же выяснилось – сын пламенных кавказских революционеров ушел бы в «белый стан» (вот вам и «комиссары в пыльных шлемах»!).

Что же до Юлия, все оказалось сложнее. Он пустился в длинное рассуждение. «За» и «против». Тут я позволила себе:

– Юлинька, ты о чем? Кто это в Белую гвардию еврея взял бы?..

Посмеявшись, эту тему оставили. Но после Юлий, мой злостный антисоветчик, сказал:

– Знаешь, все-таки на том историческом переломе был бы с красными.

Додумал-таки до конца.

* * *

А когда железный занавес рухнул, друзья разъезжались в открывшийся мир – и, уезжая, умоляли Юлия тоже ехать, он отказывался.

– Ты что – что тебе тут светит? – спрашивали, объясняя выгоды жизни человека с его биографией в «цивилизованных» странах.

Отвечал коротко:

– А неохота.

Не знаю, что в таких случаях отвечал Булат. Но ведь тоже – не уехал. Рассказывал, как в свое время, еще советское, был приглашен с выступлениями в Париж, как его предупредили, чтоб не вздумал общаться с эмигрантами, и как он по приезде тотчас же позвонил Виктору Некрасову, а увидев его со сцены, сбежал вниз, бросился обнимать: да черт с ними, ну не пустят больше…

Как-то Некрасов позвонил нам из Парижа:

– Спасибо, Юлий!

«Спасибо» – это за открытое письмо Юлия после публикации И. Шифаревича в «Русской мысли». Тот клеймил эмигрантов. Уехали, мол, добровольно, не выдержали давления, лишили себя возможности внести свой вклад в культуру.

Там, в иных странах, письмо Шифаревича произвело впечатление. Эмигранты почувствовали, что отношение к ним меняется. Кто-то даже лишился работы… Синявские звонили из Парижа, говорили, что все серьезно.

Даниэль написал в «Русскую мысль». Открытое письмо Шафаревичу. Заступился за эмиграцию. И что странно – подействовало! «Наши» звонили из Америки, из Израиля, даже, по-моему, из Австралии: спасибо, Юлий. Их положение стало меняться к лучшему.

Но вот о положении самого Даниэля этого нельзя было сказать. Невидимые власти, глаз с него не спускавшие, письма не простили. Он остался без работы, без переводов. Выручали друзья. Первым делом, конечно, Булат. Помню, тогда вышел сборник стихов Д. Варужана – переводил Даниэль, скрытый именем Окуджавы. Так они побратались.

А здоровье ухудшалось. Мы кочевали из больницы в больницу. Вернувшись домой, Юлий все реже вставал, все чаще лежал, читал, уже не выходил к гостям, не хотел, чтобы его теперь видели. Потому, когда Оля и Булат заехали, получилось – ко мне, а не к нам. Держали совет: как быть? Без переводов Юлий умирает, врачи же запрещают работать.

Сидели втроем на кухне, заваривали крепкий чай, и тут – звонок из Парижа. Умер Вика Некрасов. Было это 3 сентября 1987 года.

Рыцарь чести, как называл его Даниэль.

Юлий умер через год.

* * *

После смерти Юлия Булат время от времени звонил, при встрече говорил: «Вы хорошо выглядите» (к моему виду это никакого отношения не имело). Не забывал дарить свои новые книги.