Юлий Даниэль и все все все

Но Серебряный век, изгнанный со двора, как породистый пес, оказался живучим и для своей реинкарнации приглядел, конечно, комнату Новацкого-сына. Осколки разбитого вдребезги прятались по задворкам и в конце концов приходили к порогу его комнаты. Вдруг появлялась ниоткуда медная сахарница, может быть, из купеческого быта Брюсова. Вдруг возникало во всю стену зеркало – говорили, в него Книппер-Чехова смотрелась, примеряя итальянскую шляпу.

Вот только любоваться всем этим оставалось Новацкому недолго. Слепота надвигалась неумолимо.

Мы с ним затеяли журнал «Кукарт», тема – кукла в культуре. Он был редактор отдела фотографий, и куча снимков лежала перед ним. Он в них закапывал лицо, шуршал, дышал ими, трогал большими щеками. Вынырнув, заявлял: значит так, эти три никуда не годятся, одна вот эта пойдет в печать.

Если кто заставал его за этим занятием, едва не вслух вопил – да он же слеп, как крот слеп!!!

А у него, думаю, третий глаз открылся: он же и сам – сам! – еще фотографировал! В зеркало. Леша Калмыков, верный ученик, только аппарат пристраивал, а дальше он сам, кажется, на ощупь. Впрочем, не знаю. Но фотографии были, и превосходные. В зеркальной полутьме обозначался семейный портрет в интерьере, он и Любка. Из обморочного сумрака выходили два обнаженных тела, с возрастным разрывом лет в двадцать, она – костлявая и сексапильная фотомодель, он стар, грузен, тяжел. Но все-таки Адам, но все-таки Ева…

С горем пополам мы «Кукарт» все же делали. И даже ссориться успевали! А как же с ним не ссориться, если…

Но стоп, стоп! Как там говорится – или только хорошее, или ничего? Мудро, конечно, но все-таки, почему только хорошее, с какой стати?.. А вот надо же, другое застревает в горле, не достигнув и собственных зубов – не только чужих ушей. Ну застревает и ладно, я о другом.

Прежде, пока он еще видел, мы в Молдавию ездили. Дело было так. Летом я в экспедиции художником работала и в одном селе внезапно наткнулась на нелепый предмет – ведро из серебряной бумаги, в нем копна бумажных малиновых роз и ленты пестрые – и всё ни на что не похоже. То была корона царя, реквизит спектакля Маланка, играемого только раз под старый Новый год. Вот мы и поехали среди зимы. И он фотографировал этот древний театр, величественный и бумажный, и старцев-комиков в меховых масках, будто снятых вчера со спутников Диониса.

Потом Новацкий все то грозное великолепие новогодней мишуры в ансамбле Покровского повторил, в «Царе Максимилиане», но это уже другая история.

Главное же деяние его жизни было – вертеп. Вертеп кукольный, рождественский, начисто забытый! Он и возник в Москве в 1980 году и сыгран был ансамблем Покровского сначала в Доме архитектора, потом в ВТО, но: был он собран, сделан, оклеен и украшен в той самой новацкой комнате в центре Москвы.

Стоял тот первый вертеп как обелиск или идол посреди комнаты, и недовольные кошки-собаки обходили его боком, иначе не обойдешь.

Было это в ту советскую пору, когда наши вожди, блюдя партийную честь, еще церковь не посещали с похвальным рвением. Но руководство ВТО, когда вертеп приволокли, побледнело от ужаса. Более всего пугала шестиконечная звезда. Вертеп же безнаказанно начал шествие по Москве. И тотчас стал плодиться и размножаться, и пошли, пошли по советской земле вертепы, и, как сказал один наш мыслитель, невозможно называться интеллигентным человеком, если у вас дома вертепа нет.

Это ли было главное деяние Новацкого – не знаю. У него ведь еще были деяния, да хотя бы вот это: был он непревзойденным создателем культов. Два величественных культа утверждались под его кровом: культ Питера Шумана и культ Дмитрия Покровского. Сказать, что он творчество этих кумиров высоко ценил – да это просто ничего не сказать: боготворил, возносил, я же говорю – культ насаждал.

И если кто-либо из прихожан, осаждавших его дом, не проявлял избыточного рвения в обряде обязательного поклонения двум кумирам, такой отступник изгонялся из дома навсегда. Потому что вздорности, произвола и сумасбродства отпущено было Новацкому сверх всякой меры; словом, ангелом не был, да и крылья ангельские вряд ли собирался отращивать.

Но! Он прививал своим прихожанам, как оспу, влечение к явлениям высоким и незамутненным. И чистым, черт возьми! В пределах, отведенных искусству, такого днем с огнем не сыщешь, он же находил.

Последнее место, где мы встретились, – моя лаборатория режиссеров и художников театров кукол. Он, конечно же, принимал в наших занятиях участие самое яростное и щедрое. А в последний раз сделал доклад – ученица его Света Рыбина ему помогала, читала вслух книги, он по памяти указывал. И сделал свой доклад-завещание: говорил о том, как и когда появляется кукла в человеческой культуре. Выходило – когда дело шло к смерти.