Юлий Даниэль и все все все

Задолго до того мы с ним, впав в обжигающий азарт, искали, откуда произошла народная драма «Лодка». В русских деревнях ее долго играли – так вот, откуда она? Но стоит только сунуться в такой вопрос, и посыплются на твою голову подобия, аналоги из рога изобилия, называемого мировой культурой. Начали от Феллини, кончили ладьей мертвых, на которой увозят души, освободившиеся от земной суеты. На тот свет, на тот свет, оставляя дóма страсти, пристрастия, книги, кошек-собак. Ну и Любу.

Когда он умер, верные его ученики из театра «Тень» памятник ему поставили – булыжник с дощечкой. Там его настоящая фамилия и нарисовалась – «Киппер». Киппер он был, оказывается, наш Новацкий Виктор Исаевич.

И Сергей Тараканов, кукольных дел мастер, вырезал из дерева кукольную ладью, увозящую душу нашего мэтра, нашего учителя жизни.

Этого невозможного человека.

Каких не бывает на свете, а он был.

И наша с ним работа о русском народном театре так и называлась:

«И ПЛЫВЕТ ЛОДКА».

«Роман» с Асарканом

Я тебя еще мало знала, а говорили: у нее дома разные люди бывают, даже Асаркан. Я тогда не знала, что такое «даже Асаркан», но поняла – это нечто.

Алена Закс [19]

После его смерти сложился культ, правда, в узком кругу – среди тех, кто его помнил. Хотелось бы знать, как он там к этому относится, если, конечно, мирские дела вообще кого-нибудь там интересуют. Сердится? Ворчит? Иронизирует? Нужное подчеркнуть. Тем более что как раз в организации культов он толк понимал.

Тема его знаменитых открыток берет начало в недрах биографии, он жил с дядей и тетей в Москве и посылал открытки родственникам в Польшу. Содержание было типовое: да здравствуют наши вожди, далее по списку. Поименно. Обширный список нужно было уместить на ограниченной территории открытки. Ничего хорошего такая форма детского патриотизма не обещала. Однако, полагаю, здесь и возникло представление о композиции будущих открыток.

В первом классе в конце учебного года некоторых наградили. Это произвело впечатление – связью между хорошей успеваемостью и наградой он пренебрег. Взял в доме тетки денег, приобрел мраморный чернильный прибор «Папанинцы на льдине» и объяснил, что это награда. К вечеру был разоблачен.

…Вот после этих слов у меня случилась пауза, понадобилось лезть в шкаф, вдруг выпала книжка из моего детства «Жизнь на льдине», автор – Папанин. Да не могла она сохраниться, с конца тридцатых на глаза не попадалась, и вдруг… как это понимать, Александр Наумович? Ну, не знаю.

Сейчас пишу и слышу его голос, поддаюсь ритму его речи. Его власть над нашими душами, нашими перьями, нашими машинками была огромна. Мне нравилась моя вассальная зависимость. Я любила его слушаться и слушалась с усердием прилежной ученицы. Его яростное эссе в «МК» «Петя, не бросай Машу!» изучала как образец безукоризненного стиля.

Он был суров, спуску не давал, жучил за неточности в текстах. Когда я познакомилась с Наташей Садомской, она тотчас сказала:

– О, это вы, а я так много слышала о вас от Асаркана.

Скрыв трепет, спрашиваю смиренно:

– Что же вы слышали?

– Да когда он приходит, говорит: а Ира Уварова бутерброд делает не так.

Это был единственный положительный отзыв о моем творчестве, до меня дошедший за многие годы нашего общения.

Конечно, он был одаренным ловцом душ, и все же главным его призванием было вот что. Он был непревзойденным организатором ритуалов. Думаю так: если в первобытном мире возникли фетиши, кто-то должен был не только их утверждать, но и обучить племя, как им поклоняться.

Первый общественный ритуал в новой действительности, наш собственный, а не государственный, сам собой завязался в кафе «Артистическом». На дворе стояла оттепель, хотелось где-нибудь на людях выпить чашечку кофе, как у Хемингуэя, как у Ремарка. Кафе «Артистическое» недалеко от журнала «Театр», от театра «Современник» – а это были наши точки (хотя МХАТ, между прочим, и вообще от этого кафе через дорогу, но мы его в упор не видели). Итак, в «Артистическое» лучше всего было забежать на пару минут и застрять до вечера. Там шумно, бестолково, празднично. Но для того, чтобы обозначился момент перевода хаоса в космос, нужен был какой-никакой ритуал. Тут-то и требовался Асаркан. При входе в кафе была мраморная полка, на полке нужно было складывать сахар «для Асаркана».

К чашке двойного черного кофе полагались две упаковки рафинада, одну следовало класть на полку, вечером приходил он, сахар забирал, чтобы было с чем дома чай пить. О том, как будет употреблен сей запас ночью, когда он будет писать для журнала «Театр», для «МК», он информировал прихожан – потенциальных или уже приобщенных. Истинно и азартно отправляли мы ритуал – наш, а не государственный. Частный, а не политический.

Он обучал нас всех:

как читать «Винни Пуха» в переводе Бориса Заходера;

как любить детей;

как слушать Окуджаву.