Юность

Заполошный бабий визг ввинтился в уши, подняв разом птиц надо всей плантацией, и Серафим, не думая долго, рванул со спины ружьё, уходя в сторону от возможного стрелка — как учили, перекатом…

… и тут же встал, отряхивая насекомых, золу и растительный сор. Руки подрагивали от злости не случившевося боя, и всево ажно потряхивало от хотения организма куда-то стрелять, бежать и рубить тесаком.

— Чевой в етот раз-то! — выплюнул он, с трудом удержавшись от тово, штобы не поучить свою бабу поперёк широкой жопы. Стоит, зараза белобрысая, моргаить!

— Во-от… — протянула виновато Прасковья, тыкая опасливо лопатой в разрубленную многоножку, — выскочила…

— Да тьфу-ты! — сплюнул мужик и несколько раз сжал-разжал мосластые кулаки и отряхнул с рукавов пропущенный сор, — Думал уже, Богу душу отдам! На войне так не пугалси, как от твово визгу заполошново!

— Ну так оно само, Серафимушка… — баба часто заморгала, серые её глаза наполнились слезами, и супруг только вздохнул прерывисто. Любит он ея, заразу глупую! И так-то любил, а уж опосля разлуки и тово крепче!

А поучить… он сжал несколько раз кулаки и вздохнул. Удар-то тово… поставили добрые люди, британцев с одново удара на Тот Свет отправлял, а тут — супружница… жалко! Пузатая ишшо, не дай Боже…

Вожжами бы надо, но тожить жалко — самому ж потом раздетую щупать, а у ево ажно серце заходится, когда на гладком теле видит красноватый вздувшийся рубец. Ей уже не болить, заразе бестолковой, а ему будто самому кожу в том месте содрали!

— Ладноть, — попытался успокоиться Серафим, — ты тово… привыкай.

— Ага, ага… — закивала супруга виновато, — я так-то помню, а всё едино серце заходится, когда такую гадоту вижу, чуть ли не с полруки.

— А ета… — она ткнула многоножку лопатой, мстительно разрубая её ещё раз, — нежданчиком ка-ак…

— Ка-ак, — передразнил Серафим, поудобней перехватывая тесак на длинной рукоятке, каким удобно рубить молодую зелёную поросль, а при нужде и приголубить кого — хоть выскочившего леопарда, а хоть и етого, прости Господи… аборигена! Вот же образованный люд ругательства придумывает, а?!

Лес на этой части плантации они хоть и пожгли, но молодая поросль, да по пожарищу, рванула к небу с такой силой, што оставалось только в затылке скрести. Местами так зарасти успело да листвой и побегами растопыриться, што ей-ей — отделение пехоцкое спрятать можно так, што и мимо пройдёшь! Вот и думай — толь вздыхать опасливо, толь радоваться и надеяться, што и всё посаженное такой же дурниной переть будет.

Поглядывая на ребятишек одним глазом, он достал трубочку и кисет, и с удовольствием начал набивать ароматным табачком трофей из верескового корня, с серебряной пяткой шиллинга, удобно ложащейся в руку. Небось не махорка! Здешний табачок куда как духовитей будет, даже и бабы не ругаются, как бывалоча, когда избу задымишь. Да и трубочка скусная, тяговитая.

— Тять! — к нему солидно подошёл старшенький, вооружённый великоватым ему лёгоньким ружьецом, взятым с боя в одной из усадеб. Несерьёзное оружье-то, но пора, пора мальца приучать… чай, взрослый почти, девятый год пошёл! Так-то, канешно, ни о чём, но крупной дробью, да в морду, эт хоть кому не в радость — хоть зверя хищного, а хоть бы и похуже — человеку.

— Тять, а мы скока всево расчистили? — поинтересовался он деловито, вытирая обкозявленный палец о штанину, — Я чай, десятины с четыре, а Минька говорит за все шесть!

— Четыре и есть, — солидно кивнул отец, окутавшись клубами дыма.

— А всево скока?

— Никак запамятовал? — фыркнул добродушно отец, — Триста двадцать! Сто шестьдесят, как всем, и за заслуги отдельно.

— Да не… — сын расплылся в проказливой улыбке, — век бы слушал!

— Ишь, слухач! — Серафим пошёл улыбчивыми морщинками, — Ты ето… давай в кучи стаскивай иди, нарубленное-то. Да ето… с опаской гляди! Визжать лишку, как мать, не надо, но и не глядючи руки куда попало не сувай. Здеся стока гадов ядовитых, што и памяти не хватит, всех запомнить-то!

— А мы ето… долго так ишшо будем-то?

— Никак притомился за два дни? — сощурился отец, — Своё жа, не чужое!

— Да не… — старшенький ажно головой для верности замотал, — Чево ж не работать-то? Тёплышко, сыты вкусно, пусть порой и чудно́, одеты-обуты… чево же не работать-то в таком разе? Я об вообще! Ну ето… избу когда будем ставить и такое всё.

— Хозяином растёшь! — похвалил приосанившегося сына мужик, — Правильный интерес имеешь!

— Сейчас, — он важно поднял палец, — мы с тобой расчищаем плацдарм!

Звучно слово произнесено без запинки, и Серафим немножечко даже и загордился собой.

— Потом избу не избу, а балаганчик себе соорудим лёгонькой — тока штоб сверху не капало, и любопытные сквозь стены на нас не глазели.

— А нормальную домину сразу? — не удержался сын, — Эко стволин скока! Руби, не хочу!

— Руби, — усмехнулся мужик снисходительно, глядя на мальца сверху вниз, — Ты здеся двух недель не пробыл, да и я не так штобы местный! Где строить можно, да из чево, да прочие иные хитрости — ет не самому надо шишаки набивать, глаза зажмурив и по жизни шарохаясь, а учиться у тово, кто понимает. Ясно?