Юность

— Изобретения, опять же… к вящей славе России! Есть, есть где развернуть производство, да и Государь милостью своей не оставит. Он великодушен и милосерден!

Сановник смотрит на меня глазами иконописного воина, а Тот-кто-внутри говорит ехидно…

«— Он ничего не забывает и ничему не учится[46]»

… и я машинально киваю, но вот ей-ей, не советнику!

— А эмансипация… — небрежный взмах рукой с зажатой сигарой, — Господь с вами! Зачем? Вы совсем ещё юноша, живите обычной для своих лет жизнью и не спешите взрослеть!

— Иосиф Филиппович, — поворачиваюсь я к адвокату, — он дурак или это должность такая?

И тишина… нарушаемая сухим кашлем старика. Не сразу понимаю, што это смех.

А от советника потянуло нехорошим, но тотчас почти, будто рубильником переключил, этакий добрый дядюшка, расстроенный неуместной выходкой недалёкого племянника.

— Действительно, какая уж там эмансипация, — покачал он головой с самым скорбным видом, коснувшись сигарой полных губ, обрамлённых полуседыми роскошными усами.

Улыбаюсь ему ответно так ядовито, как только могу, и он невольно подбирается.

— Можно, — говорю совсем негромко, — тихо и безболезненно, без громких заявлений.

— А можно… — и улыбочка у меня становится Санькина, медоедовская, — громко и со скандалом. Меня, собственно, любой вариант устроит. Да-да, любезнейший Александр Павлович, любой!

— В случае тихом и безболезненном мы просто уедем из России в Африку, и я смогу наконец заняться своими делами без лишних проволочек. В другом же… ах, Александр Павлович, какая это будет реклама! Чудесная, просто чудесная! Разумеется, планы мои в таком случае несколько подзатянутся, зато какой будет старт!

— Внимание… — перекидываю ноги, — на юного гения…

… и улыбочку ему.

— … всего мира обеспечено. А сколько внимания достанется вам и вашему департаменту, Александр Павлович!

— Вы, я вижу, космополит, — совсем другим тоном произносит коллежский советник, и снова эти иконописные глаза, удивительно необычные на одутловатом лице, — человек без Родины и Веры.

— Действительно — дурак, — внезапно говорит Иосиф Филиппович и цитирует:

— Бездарных несколько семей[47]

Путем богатства и поклонов

Владеют родиной моей.

Стоят превыше всех законов,

Стеной стоят вокруг царя,

Как мопсы жадные и злые,

И простодушно говоря:

«Ведь только мы и есть Россия!»

— Государство, — заявляю сухо, вставая со стула и помогая встать Иосифу Филипповичу, — ещё не есть Родина, и ни вы, ни любой из представителей Дома Романовых, не являетесь её олицетворением. Вы…

… меня несёт, но чудовищным усилием воли я заставляю себя замолчать. Некоторое время мы меряемся взглядами, и сколько в нас ненависти!

— Враждебные действия, затягивание дела или провокации я буду рассматривать как объявление войны, — голос мой звучит лязганьем затвора.

— Да ты… — сановник встаёт, и Боже… как я его ненавижу!

— Я сказал… — склоняю голову набок, — а вы услышали. Честь имею!

Двадцать третья глава

— Пироги! — надрывалась голосистая торговка, распаренной тряпишной куклой сидя на корчагах, — С вареньем, с иичком, с картохой, с мясом!

— С мявом, — пошутил проходящий мимо выползший не ко времени старый нищий, часто моргая слезящимися глазами на поднимающееся меж домов солнце.

— А хоть бы и с им! — подбоченилася торговка, оглядываясь на загомонивших товарок в поисках поддержки, — Зато ить свежие!

— И то! — согласился тот, останавливаясь, и от нищего начала расползаться в стороны удушливое облако запаха немытого тела, застарелой сцанины и рвоты, — Так говоришь, свежие?

— Куда как посвежее тебя, козёл душно́й, — замахала торгашка перед носом, привстав с корчаг, оттопыривая рыхлый зад, обтянутый засаленными и пропаренными юбками, — так с мявом? Тьфу ты… с мясом?

— Два давай, — нищий растопырил подгнившие от сифилиса пальцы и заскрёб по лохмотьям, наскребая полушки пополам со вшами. Отойдя чуть в сторонку, он вытянул вперёд морщинистую шею и начал истово жевать, подставив ладонь под крошки.

Просыпающаяся Хитровка гомонила на площади, ночлежники из приезжих на заработки крестьян торопятсяурвать чево подешевше да посытней, дабы набить утробу до самово вечера. Голоса торговок звучат чаячьим базаром, завлекая едоков.

— Свининка-рванинка!

— Пира-ажки! С яичком, с сигом, с творогом!

— Каратоха! С салом, с маслом, а таком!

— Требуха, свежая требуха, картоха!

— Давай-ка на две копейки, — водя носом и сглатывая слюну, приказал незадачливый крестьянин, подсчитывающий немногую медь, оставшуюся после карточной игры.

— Укра-али! — завыли пронзительно на другом конце обжорных рядов, и ватага огольцов пробежала по площади, прижимая к себе кто корчагу со съестным, а кто и подобранные с земли пироги. Крестьяне гоготали развлечению, а торговки ругались самой площадной бранью, не вставая, впрочем, с насиженных мест. А то живо ведь! Тута таких огольцов, как вшей на богомольце!