Юность

Пока не поймаю,

Как поймаю, зануздаю

Шелковой уздо…

Взмах руки, и меткий бросок мешочка со свинцовой дробью прервал полунощную арию. Обмякнув, есаул начал оседать, но тут же был подхвачен крепкими руками.

— И зануздаю, — пропел тихохонько Палываныч, делая из казака шелковичный кокон и вставляя хитроумной конструкции кляп, говорящий о немалом опыте, — ишь, глазами заворочал, эк и крепкая у тебя башка! Турков, бывалоча, и проламывал этак, а ты крепок на голову, хе-хе! Ну ничево, ничево… недолго осталося.

Не обращая внимания на попытки мычанья, он ловко подхватил есаула и взвалил на плечо, потащив куда-то без малейшей отдышки. Несколько минут спустя он без лишних церемоний погрузил казака на телегу к золотарю, казалось бы, не обратившего никакого внимание на прибавление груза.

Донец замычал с новой силой, но раздирающий глотку кляп заглушал почти все звуки. А минутой позже, закурив трубочку-носогрейку, золотарь тронул поводьями лошадку, и цоканье копыт да мерный скрип колёс сделали мычанье казака и вовсе безнадёжным. Тому оставалось только вращать глазами, придумывать всевозможные планы, да молиться о спасении, с каждым поворотом колеса впадая во всё большее отчаяние.

Остановка… разговор двух мужчин, смешки… Сердце есаула заколотилось от нахлынувших надежд, и он замычал как можно сильней. Пусть… пусть кто угодно! Случайные прохожие, полиция… кто угодно! Лучше позор, лучше смех братов-казаков, решивших разыграть его…

— Ы-ыы! — затянул он на одной ноте, отчаянно забившись в путах, подобно пойманной рыбе. Колотясь всем телом о переполненную бочку и раскачивая телегу, он решительно не обращал внимание на выплёскивающуюся на него жижу.

— Ну всё, касатик, — склонилась к донцу бородатая рожа с отклеивающейся опереточной бородой, — приехали. Фу! Эк ты, брат говенным духом провонял! И не только духом, я гляжу, хе-хе-хе… А употел-то! Ну ничево, ничево…

— Ишь, в говнеце весь, — озадачился похититель, — ну кась… Вернувшись через пару минут, бородач, стукнув предварительно казака по почкам, ловко взвалил есаула на плечо, прикрытое куском мешковины.

Вися вниз головой и пытаясь придти в себя от острой боли, донец видел только сапоги, булыжчатую мостовую двора, да позже — услышал волнующихся в денниках лошадей. Минутой позже его сбросили с плеча, в навоз и солому, под копыта взбудораженного мерина.

— Ну вот и всё, — благодушно сказал похититель, утирая пот начисто отодранной бородой и почёсывая раскрасневшуюся от клея и жара решительно незнакомую физиономию.

— Конка, — словоохотливо поведал он казаку, — здеся тебя и найдут, так вот. Ка-за-чок! Жаль, што ты не из моих обидчиков, но и так-то славно вышло. Я ить из иногородних, уж нахлебалси-и…

— А тебя я хоть и от всей души, но не от себя. Помнишь демонстрацию? — похититель уставился ему в глаза.

Есаул отчаянно замычал и завращал глазами, выражая решительное несогласие. Ему казалось почему-то, что если он сможет донести этому вонючему мужику о присяге и служебном долге, то тот отпустит, поймёт… не может не понять! Видно же, что из солдат!

— Не помнишь даже, — понял его по-своему мужик, — ишь ты… Бабу тогда задавили, супружницу Гиляровского, из репортёров который. А? Вспомнил?! Ну вот тебе и привет от них…

Совершенно буднично похлопав себя по карманам, он достал свёрнутый фунтиком пакетик и горбушку, подманивая ей мерина. Фыркая недоверчиво и раздувая ноздри, тот осторожно потянулся к угощению, переступая через лежащего под ним человека, а тот

… взмахнул рукой, бросая ему в морду молотый табак вперемешку с перцем!

И заржал мерин, заплакал от боли и обиды, заскакал по деннику! Тяжёлые его копыта выбивали щепу из досок и вминали в каменный пол навоз да солому.

— Ыы-ы! — завыл есаул, стараясь отдвинуться, забиться в угол. А беснующийся конь, да подкованным копытом — на голень! В щепу! В труху! В кашу! На бедро…

… на живот… на голову…

Палываныч, наблюдающий за этим с болезным любопытством, начал было креститься…

… а потом просто харкнул, стараясь попасть в ещё живого человека, да и заспешил прочь.

— … на корню, — шептали ево губы, — как траву сорную… всех, всех…

Двадцать четвёртая глава

В дверь замолотили кулаком, и тотчас почти, ещё и сапожищами.

— Откройте, полиция!

— Уйдёт, вашбродь, ей-ей — уйдёт! Дайте ка…

Хрустнули доски, и выломанная дверь с силой стукнулась о стену. В квартиру ввалилась целая куча народу, впереди с дикими совершенно глазами полицейский унтер с огромным револьвером в лапищах. Замахнувшись, он с хеканьем попытался опустить мне на голову рукоять…

… и тут же скорчился от боли в подреберье и вывернутой руке.

— Что происходит, господа!? — А дабы вопрос звучал убедительней, дуло отнятого револьвера было упёрто в потный лоб не вовремя подскочившему участковому приставу.

— Из полиции господа, Егор Кузьмич, — откуда-то из-за спин полицейских раздался извинительный голос нашего дворника, — вы уж…

Он протолкался вперёд…

— … не серчайте, — добавил он, выпучивая глаза и начиная жевать ус.