Юность

Вертели ситуацию так и эдак, да вот и довертелись. Пришли к выводу, што узел этот Гордиев разрубать надо, а не мучеников режима в застенках царских изображать.

С точки зрения прецедентного права, оно канешно бы и да, неплохо бы. Пресса, в том числе и международная, общественность…

… но мы дядей Гиляем решили — в жопу! Здесь и сейчас у нас — страда. Хоть в Африке, а хоть и по делам: у меня изобретательским, у опекуна издательским. И Наденька. Это, пожалуй, в его глазах все иные соображения перевесило.

И… последний прыжок остался, на этаж ниже. Разбег… и кровельное железо загрохотало под моими ногами!

— Да ебись оно конём! — вырвалось у меня.

Петлю волосяную на трубу, загодя заготовленные тряпки на руки, и оттолкнувшись — как в пропасть! Вж-жух! Только тряпки задымились.

— Ку… кхе-кхе… — выскочивший было дворник подавился криком, хватая воздух волосатым ртом, не в силах вдохнуть.

В рот этот раскрытый тряпки, ножиком кусок верёвки волосяной резанул, да руки за спиной ему, а потом и ноги. Дышит? Дышит! И закоулками, переулками…

— К-конёк?! — выдохнул вышедший на условленный стук оголец, тараща сонные глаза и неверяще их протирая. Из узкого проёма, перегороженного досками, несло скопищем потных тел, отродясь не стиранных тряпок, рвоты и алкоголя.

— Он самый, — отзываюсь небрежно, стараясь не дышать слишком глубоко. Отвык, ети! — да не стой столбом, старшево зови!

— А… агась! — оголец, оскальзываясь на телах товарищей, стал пробираться вглубь, — Клещ… Клещ!

— … опился совсем, утырок… — и звук затрещины.

— Ай! Да правда!

— … смотри у меня… Конёк?! — глаза выпученные, мокрогубый рот раззявлен округло. Спохватился, вытерся рукавом…

— Он самый, — не чинясь, жму руку…

«— Не забыть протереть её спиртом!»

— … дело есть.

— Ага, ага, — истово закивал атаман болванчиком, растирая лицо.

— Што там за скотина посередь ночи… — забухтела куча тряпья недовольно.

— Никшни! — вызверился Клещ, швыранув в ту сторону кусок щепастой доски, — Я те покажу!

— Пусть, — останавливаю его, — не к нему пришли.

— Ага, ага… — в глазах — безудержная готовность на… што угодно, пожалуй. Вот позову сейчас голову кому проламывать, так даже и не спросит — кому и за што. На Хитровке меня до сей поры держат за своево, считая, пожалуй, особо удачливым Иваном. Даже африканские приключения и изобретательство тому не помеха.

— Переодеться? — засуетился Клещ, — Эт мы завсегда!

Затеплилась воняющая прогорклым салом лампадка, завозились огольцы, спящие вповалку на досках. Обступили, трогают неверяще…

— Конё-ок… — протянул самый младший, отчаянно, с подвывертом щипя себя, — ай! Не сплю…

— Га-га-а! — разом несколько рук ущипнуло его.

— Да идите вы, черти! — отмахнулся мальчишка.

— Держи-ка… — сотенная купюра перекочёвывает к Клещу, — прогулеваньте!

— Да мы и так! — вскидывается тот, но всё ж таки прячет деньги, пока я переодеваюсь под чужими любопытствующими взглядами. Ничего штоб не упустить, значица… событие!

— Не перечь! — и по плечу его, вроде как по-дружески, — Сказал прогулеванить, так прогулеваньте, штоб всем чертям жарко стало!

И дальше я на улыбочках да ухмылочках, поплёвываю и шучу скабрезно. Работаю под удачливого делового, хотя вот ей-ей, ажно тошнит! И от роли своей, да отчасти и от публики.

— Разошлися мы с Ники мнениями, — подмигиваю самому мелкому, натягивая на затылок картуз с ломаным козырьком, — я считаю его за скотину, а он себя — за Государя!

— Ха-ха… — и как обрезало разом, переглядываются. Дошло… Только глаза блестят — это ж… скока рассказывать потом! Роман! Дюма, Монте-Кристо! А накрутят вокруг да около!

Скороговорочкой об Одессе и дружках тамошних, как бы между делом, не напрямую. Кому другому игра такая скверная и не зашла бы, а этим… съедят!

— Государя… — в трансе повторяет мелкий, глядя на меня вытаращенными глазами.

— А ты как думал? — и одну бровь этак наверх, потом вторую… — Я ему, скотине, Ходынку так и не простил. Три дружка там осталось… так-то, брат.

— Так это… — хватая ртом воздух, Клещ обрисовывает руками прямоугольник, потом хватает себя за шею, — портрет… ты?!

— Не докажут! — смеюсь натужно, скалю зубы, обнажая их до самых дёсен.

— А сейчас… — улыбка моя перетекает в нечто такое, от чево огольцы ажно шарахнулись по стенами, — обокрасть решил, да за решётку посадить.

— Царь?! — ахает кто-то из толпы.

— А што царь?! Такой же Иван, только банда побольше!

— Счастливо, огольцы! — меня малость отпускает от этой дурной ярости, взамен начиная потряхивать, — А будут спрашивать, так и передайте ему — мы принимаем бой!

«— Боже, что я несу!»

… и бегом оттуда, бегом…

Путевой обходчик старательно отворачивается, пока я, пригибаясь, бегу вдоль вагонов, выискивая заранее помеченный собачий ящик.

— Есть… стерев ладонью начерканный мелом андреевский крест, ныряю внутрь, на чистое тряпьё. Поворочавшись, устраиваюсь поудобней, и мне бы задремать, но лезет в голову, как ловчее было сказать, да о чём бы промолчать…

«— Хорошая мысля приходит опосля!»