Юность

… так был же план, был! Слить информацию огольцам об Одессе, да о недоразумениях с Величеством. А меня, ети, адреналин из жопы ещё не выплеснулся, опосля скачек по крышам!

Вагон дёрнуло и состав начал движение. Все мои мысли на время выдавило из дурной башки, осталась только настороженность да готовность хоть прыгать на ходу, а хоть бы и драться!

Умом понимаю, што обходчик получил деньги впополам с угрозами, ежели вдруг што! Кто, от кого… испытанная схема, знать не знает железнодорожник ничегошеньки.

Да и огольцы сразу разносить новость не побегут, промежду собой обжуют, обсудят, обсмакуют. Потом уже, поутру… и то не сразу. Не должны хватиться до самой Твери, а там иши ветра в поле!

Состав выехал наконец за пределы Москвы и поехал без остановок, так што я несколько успокоился. Завозившись, достал часы и поглядел на фосфоресцирующий циферблат. За полночь… ну и славно.

Ужом извиваясь в тесноте собачьей будки, переоделся в одёжку небогатого мастерового и выкинул на ходу огольцовское тряпьё. Всё, теперь только ждать… не проглядеть бы!

Приникнув к щели, вглядываюсь в ночную темень, стараясь не пропустить приближающихся станций и полустанков. Дурное дело… известно, поезда по часам ходят, график выдерживают. Не так, штобы и очень точно…

… но лучше вглядываться в ночную тьму, чем думать, какой же я дурак!

«— Переходный возраст», — произнёс Тот-кто-внутри, и вот ей-ей… будто вздохнул и погладил по голове…

Тридцатая глава

— Вот она… — зашептал Афанасий, истово крестясь, — земля обетованная…

Воткнул привычно щепоть в лоб, в плечо… да и замер статуем, и только порывистый ветер шевелил грязные волосы да заскорузлую от пота рубаху. На лице его, рано постаревшем от невзгод, обветренном и морщинистом, отразилась мучительная работа мысли. Опустив глаза, мужик оглядел заскорузлую ладонь свою, а потом сложил пальцы двоеперстием и вздохнул, расправил плечи.

— Так-то оно правильней будет… — прошептал он, и закрестился, не обращая ни на што внимания. Только губы шевелились в молитве, да глаза не мигаючи глядели то ли на берег, а то ли на нечто незримое, но несомненно благостное.

Судёнышко их ткнулось в причал, и сноровистые матросики положили сходни, тумаками разгоняя заволновавшуюся толпу, почуявшую близкий берег.

— Ста-аять! — надрывался боцман, ярясь и раздувая усы, — Вашу маму трипперным осьминогом и утрамбовать пехоцким сапогом через зад! Куды прёте, сиволапые, подавитесь так! Ста-аять, гальюнную жабу вам в глотку!

С немалым трудом угомонили народ, уставший от моря опосля тяжёлого перехода в трюмной духоте, пропахшей рвотой, мочой и человеческими страданиями. Народу набилось стока, што и дышать-то иногда получалось через раз, а вздохнёшь ежели, так хоть бы и не вздыхалося! В нужнике, вот ей-ей, слаще дышится!

Скопище немытых тел, да в тесноте, да со скверной едой и протухлой ещё в Одессе водой, далеко ли до беды? Чудом холеры не случилося, Господь попустил! А под себя да… бывалоча, не все и успевали очередь к параше отстоять.

— Ма-аша! Маша! — ввинтился женский крик, пронзительный и совершенно чаячий, резавший уши и саму душеньку.

— Тих-ха! — прервал зарождающуюся истерику боцман, раздувая полуседые усы и лужёную глотку, — Никуда ваша Маша не денется, мамаша! Дальше берега не упустят!

— Куды пхаешься! Я те щас так пхну, зубов не досчитаишси! — мужики сверкали глазами, готовые зубами вцепиться в глотки, отстаивая своё право сойти с корабля на несколько секунд раньше. Всё-то им кажется, што эта отвоёванная или не уступленная пядь палубы под ногами — щасливый билет в несомненно светлое будущее, которого на всех — ну никак не хватит! А потому надо непременно быть первыми, и зубами выгрызать себе место под жарким и благодатным африканским солнцем.

— Ста-аять! Не толпимся, спа-акойно пра-аходим!

… и потёк люд с осточертевшево судёнышка на землю. Гружённые как муравьи, тащили они тюки и узлы, сундуки и корзины, чемоданы и бог весть, што ещё. Давясь, пхаясь локтями и пуча глаза, и только поручни по краям трапа спасали от падения в солёную океанскую воду, волнующуюся под свежим ветром.

Схлынули на берег… и встали, не зная куда бечь, идти… да хоть и ползти! Ан не пропал люд православный: овчарками пастушьими засновали среди толпы русские африканцы, поделили на колонны, выстроили в очередь к столам, за которыми сидели таможенники.

И как и не было озверения недавнево! Шуточки началися да смехуёчечки, недавние свары смешными уже кажутся. Скалят зубы, перекликаются со знакомцами. Легота на душах — не бросили…

Быстро очередь потекла! При каждом таможеннике переводчик с русского на бурский, а кое-где и не нужон! Сидят в шляпах широкополых под тентами, да записывают — откуда, да имя, отчество, прозвание…

— Так это… писарь из управы меня, паскуда, не по-хорошему записал! Мы завсегда Силины были, а ён, паскуда, без рублевика в жадную харю, Матрёниными нас, на обсмеяние[63]!

Сам мнётся, смотрит на паспорт в руках таможенника, вытягивает худую шею вперёд, а по шее — вша ползёт.

— Благодарствуем…