Юность Моисея

Если божественная суть человека неизменна, то интуитивное и разумное начала менялись с возрастом, с полученными знаниями, с божественными промыслами, а, значит, истина в человеке должна постоянно изменяться. А может ли истина быть изменима под влиянием чего-то внешнего? Такого нет и быть не может, поэтому истиной могло быть только неустанное сиянье Ра.

Сам Хозарсиф чувствовал в себе перемены. Начало положило ещё учение на первых годах посвящения:

«О, слепая душа! Вооружись факелом мистерий и в земной ночи ты откроешь твоего сияющего Двойника, твою небесную Душу. Следуй за этим божественным Рукоделием, и да будет он твоим Гением. Ибо он держит ключ к твоим существованиям, прошедшим и будущим». [39]

Со своим двойником Хозарсиф давно уже познакомился, поскольку научился проникать в недоступные тайны посвящённых. Поскольку он считал себя уже наполовину посвящённым, то мог разрешить себе прогулки со своим двойником в небесных сферах. Он попадал чаще всего туда, где, казалось, не ступала нога человека, но где жили такие же люди — прародители египтян.

Двойник Хозарсифа был в том царстве Семиречья [40] одним из сынов Единого Бога — Велеса. Звали близняшку Мосей. Почему близняшку? Да потому что Хозарсиф чувствовал, что они с двойником — одно целое, то есть, может быть, Мося жил на много раньше или же родится несколько позже Хозарсифа, но родственность натуры была во всём, вплоть до самых мелких физиологических привычек. Жрецы умело срывали связь людей с другими мирами, но это было законом всего мироздания, потому как тайну жизни мог осилить не каждый. Адепт уже понял это за годы ученья.

Признаться, юноша с удовольствием отправлялся на свидание с двойняшкой, пользуясь приёмами жреческой магии. Он знал уже, что в том царстве у него была совсем другая семья, другое положение, хотя и в Египте он тоже был царевичем. Двойник в Семиречье имел братьев Арию Оседня и Порыша, рвущихся к завоеванию всего мира в целом. Братья не знали, что ничего из войн хорошего не получится, что, если ты хочешь дать имя народу, научи его жить с этим именем. Но при помощи Моси он не мог объяснить братьям учения семи Плеяд [41] и превращения мира в податливый пластилин. Для этого необходимо было то время и то место, где ему дарована жизнь.

Недаром, постоянно перед ним возникал одиннадцатый символ посвящённых, где на колесе, подвешенном в пространстве, возлегал сфинкс, держащий в лапах карающий меч. А с левой стороны на него взбирался Германубис. Он был, естественно, чашей добра, спешащей к богу. Но с другой стороны колеса виднелся вовсе не прекрасный эфеб, спешащий подарить добро всему миру, а злобный Тифон, олицетворение зла, бросающееся с колеса прямо вниз, в пропасть ада.

Что и говорить: колесо — является мостом к запредельному миру, но куда этот мост приведёт, Хозарсиф ещё не мог понять до конца: то ли в заповедное Семиречье, где он сумеет заложить своё царство и свою веру подарит людям, последующим за ним; то ли всю жизнь придётся провести здесь, в Египте, не удаляясь от матери, слушаясь прихотей будущего фараона — двоюродного брата Манефты.

Адские развалины душ или беспечные гуляния меж глупых цветников были для Хозарсифа одним и тем же. Он знал, что не может человек достигнуть какого-нибудь ада или рая. Каждого ожидало смешение одного с другим. Ведь не может обычный человек дать себе отчёт во грехах, совершённых либо по умыслу, либо предначертанию. Что же тут важнее? Он не раз приходил ко всяким решениям, и жрецам это нравилось. Не говорил лишь о встречах с двойников в запредельности и овладевания той грамотой жизни, какой в жреческой школе ещё не было. Но не может же человек одновременно подниматься на колесо и падать с него! Иначе он не будет человеком.

Хозарсиф пытался овладеть одолевающими его мыслями, гуляя под портиками храма то один, а то с кем-нибудь из посвящённых, но никому не возглашал своих сомнений. Если Богу угодно будет — он пошлёт мне знание, ведь послано уже познание непознанного! А пока… пока надобно зарабатывать ум здесь, в школе, какую необходимо было закончить. Ведь ничего с человеком не случается просто так.

Слабые звуки какой-то незнакомой музыки пролились меж колонн храма, но не восстановили ход нужных и правильных мыслей. Скорее, наоборот: какая-то возникшая вдруг арфа наполнила пространство звуком цимбал и бесполезных флейт, но всё это не вносило в душу понимания и праведности происходящего. Напротив, с посторонней музыкой в душе появлялась какая-то тоска по недостигнутым краям, где цель жизни и само существование совсем другие, не известные ни одному живущему.

Он слышал когда-то, что любой человек может овладеть истиной настоящей. Но лишь в то время, когда она проникнет в его естественное проявление. А ведь истина не может быть изменяема! И, если она неизменяема для любых миров и для любого народа, то почему доступ к ней так труден? Ведь истина никогда не родится из недоступности!