Иван Кондарев

Спрашиваю себя, что же, в сущности, произошло? Возомнил себя нравственно чистым человеком, неспособным убивать, узревшим лик бога, постигшим смысл бытия и так далее — и все это с помощью одного только воображения, подогреваемого инстинктом самосохранения. А на деле вышло, что я не только могу убивать, но даже горжусь этим (и я действительно горжусь, что помог отбить атаку).

Мои нравственные представления оказались иллюзиями. На войне или ты убиваешь, или тебя убивают. Истины в этом мире относительны, но так как человек ищет вечное, то на каждом шагу с ним случаются конфузы. Тогда давайте захлопнем тетрадь, пошлем ко всем чертям всякие там нравственные нормы и высшие идеалы и начнем жить инстинктами. Как говорит мой коллега Т. С. — «чтобы нас не терзали книги!». Так все же будет меньше конфуза. Можно даже чувствовать себя как в раю, хотя ты самая настоящая скотина, а вокруг тебя смрад… Но есть, мне кажется, и что-то другое: если ты умен да еще сверх того у тебя есть идеи, осуществить их так гораздо легче, чем платить дань совести или некой божественной истине, перед которой глупцы только шмыгают носами. Посмотрим, посмотрим, что получится, ежели меня не убьют…

Вчера я опять потерял сознание, когда у самого нашего укрытия разорвалась мина. Спасла меня скала, но взрыв был ужасный. Когда я пришел в себя, карбидная лампа погасла. В укрытии всегда горит лампа, иначе это была бы могила.

Когда начинается ураганный огонь, я скрючиваюсь под своей скалой и одна и та же мысль вертится у меня в голове: «За что хотят меня убить? Ни я их не знаю, ни они меня.» Дурацкие рассуждения, логичные, но дурацкие.

Я удивляюсь немцам. Они дерутся так, словно защищают родную землю. Неужели культура дает уверенность, что война — неизбежное зло и есть за что умирать на скалах Македонии? Тогда мы, простые пахари и чабаны, нравственно стоим выше их?!

Давно ничего не записывал. Круглые сутки нас обстреливает неприятельская батарея. Несмотря на все просьбы прислать нам артиллерию, подкрепления не шлют, потому что берегут снаряды. Подвоз боеприпасов, хлеба и воды происходит только ночью, но на нашем участке и это невозможно. За 24 часа мы не выпили ни глотка воды, и некоторые солдаты не могут говорить.

Во мне пробудилось какое-то злое веселье, какое-то презрение и к другим, и к себе, и я уже не отдаю себе отчета, к чему оно приведет. Отпустил бороду, обовшивел, редко пишу домой. Грохот снарядов каждый день самым убедительным образом раскрывает мне сущность бытия. Долой иллюзии о царстве божием! Мир подчинен суровым и непреложным законам, и каждое отклонение от них ведет к идиотизму. В нем царят убийство и эксплуатация, без которых не было бы рождения и смерти, то есть не было бы самой жизни.

Я не жалею ни себя, ни своих товарищей. С юношеских лет меня ожесточила нищета, и слишком многое заставило прежде времени состариться. Еще полтора года назад я был почитателем «духа и его философии», а сейчас я ему показываю язык. Новая эпоха начинает представляться мне именно с высунутым языком, бомбой, каской и окровавленным ножом, с налитыми кровью глазами и помутившимся рассудком — этаким помешавшимся с горя Санчо Пайсой, который ищет нового рыцаря, чтобы установить в мире новый порядок.

Все мы стали нигилистами, но отрицание несвойственно человеческому уму. Он придумает себе нового бога. И я живу с предчувствием какой-то новой мысли, которая объединит все противоречия в единое мировоззрение, с трудом вмещающееся в сердце, но удовлетворяющее ум…

Правый фланг нашей позиции под артиллерийским и минометным огнем. Ротного убили как раз тогда, когда он пытался добиться помощи нашей артиллерии. Мина угодила прямо в землянку. Храбрый был человек, и все его любили.

Один германский фельдфебель охарактеризовал мне положение в Германии как совершенно отчаянное. В Берлине бастуют даже на военных предприятиях. Подпоручик Ганс Клаус, командир минометчиков на нашем участке, подтверждает это…

Неприятель не перестает нас атаковать. К полудню огонь стал таким сильным, что с позиции были видны только столбы земли и дым.

21 апреля 1917 г. Левый берег реки Черна.

После двух с половиной месяцев лечения в плеве иском госпитале и пятнадцати дней отпуска я снова на фронте. Многое произошло за это время.

Первое: то, что я видел в тылу, доказывает поистине воловье терпение наших солдат. Мать приезжала ко мне в госпиталь и рассказала о многом, да достаточно было и того, что я узнал от раненых и от остальных. На вокзале в Плевене нас окружила толпа женщин — крестьянок и горожанок. Каждая спрашивала о сыне, или о муже, или о брате, где находится тот или иной полк, много ли в нем убитых. По судьбе полка гадали о судьбе своих родных. Голод» реквизиции…