Иван Кондарев

Остался я жить по чистой случайности. После прорыва на Добро-Поле нас под усиленным конвоем отправили в тыл. 23 сентября наши теплушки прибыли на софийский вокзал. Вокзал был забит отпускниками, разыскивавшими свои части. Мне удалось бежать и укрыться в городе, а через два дня я уехал в К. и спрятался на виноградниках.

Я принял участие в солдатском восстании, потому что не мог поступить иначе, но этот урок возродил во мне недоверие к нравственным силам человека, которые сами по себе недостаточны для революционной борьбы. Всякая метафизика включает в себя теологическую мораль, а такая мораль по сути своей бессильна. Потому-то я и запутался. На одной стороне этой метафизики — тартюфщина, на другой — нигилизм и отчаяние…

12 марта. Мама отслужила панихиду по недавно умершей сестренке Донке. Покойная была какой-то особенной. Разговаривала кротко, улыбалась как-то издалека (говорят, что и у меня такая же улыбка) и, казалось, жила у нас словно гостья. После смерти отца, умершего перед самой войной, она пошла в портнихи, чтобы я мог продолжать учебу в гимназии.

Когда мы с мамой пререкались из-за панихид, которые теперь служат повсюду, она мне сказала: «Ты и отца не вспоминаешь, и дом свой не любишь».

За что мне его любить? За воспоминания, за удобства или, может быть, за красоту? Да и отец оставил по себе приятные воспоминания, нечего сказать!.. Я не только не люблю этот дом, я отказываюсь от него, и никогда моя жалость к нему не превратится в филистерскую любовь!

19 марта. Революцию не могут совершить моралисты — проповедники. Я отказываюсь от всяческого сострадания и христианских концепций и считаю их чистыми иллюзиями. Все мои надежды направлены на организацию масс, в которых смысл истории и сила. И поскольку новое общество не может основываться, особенно у нас, на идеалах, уже обесцененных европейской буржуазией, я на известное время отказываюсь, если хотите, и от самой культуры во имя великой цели. Те, кто не понимает сути дела, назовут меня варваром. В Риме варвары вешали на статую Психеи свои лохмотья и разжигали у ее ног костры, чтобы жарить на них дичь. А поклонись они богине, стали бы римскими гралсданами, но зато исчезли бы как галлы! «Культурное достояние всего человечества» и сейчас дает право и основание для тирании…

Апрель. Даю уроки математики одной девице, только что окончившей гимназию. Ее мещанская сентиментальность и наивность невыносимы. Братья ее занимаются торговлей, от них за версту несет лошадьми и бакалеей. Вот такие-то невежды и держат жизнь в своих руках, в то время как мы терзаемся вопросами бытия, справедливости и тому подобного…

Георгиев сердится, что не захожу. После обеда пошел к нему из любопытства — как он там? Тоже ведь мечтал о великой Болгарии, а теперь ищет спасения в литературных идеях, утешается декадентством. Ах ты, наша буржуазиечка, душонка у тебя слезливая, идеалы отдают плесенью. Ты осуждена быть вечным недоноском и топтаться возле всяких там идеалов, как гиены у остатков львиного ужина. Бай Ганю[86] твой вечный отец. Никогда ты не станешь интеллигенцией этого народа.

Георгиев возмущался жестокостями 4Kb России. Я сказал ему, что ЧК — это инквизиция революции, а террор — главное оружие пролетариата, который именно потому, что стоит выше всякой этики, сможет уничтожить буржуазную мораль.

Он пытался говорить мне о «человеке с большой буквы» и извлечь мораль из какого-то отношения души к Вселенной. Мы с ним поцапались и снова помирились. Он спросил, что заставило меня принять участие в солдатском восстании, ведь я тогда еще не был марксистом. Я ответил: «Элементарное представление о справедливости. Ведь вы сами нас этому учили, что же вы удивляетесь?» Старик попался в ловушку. «На этом элементарном представлении, — говорит, — основывается все ваше движение. Без этого никто не пошел бы за вами». А что убедительнее — представление о справедливости или пули, вши и голод? Нам не понять друг друга, и я решил больше к нему не ходить.

Мораль — это общественная необходимость. Вне ее не может быть никакой морали.

На фронте, видя вокруг столько ужаса и смерти, я говорил себе: зло нельзя уничтожить, не признав самопожертвование высшим смыслом и целью своей жизни и не поставив ее ценность ниже долга и нравственного закона. И если мы не можем этого сделать, значит, сами во всем виноваты. Христианские мысли, заколдованный круг. Получалось, что нельзя было не верить в божественное предназначение человека, в бога. Я не верил, и жизнь казалась мне бессмыслицей. Но отвергнув саму возможность уничтожить зло таким образом, я отказался и от мысли, что нравственность — это нечто, данное нам свыше, и признал, что есть только материальное и историческое бытие, от которого зависит счастье и несчастье человека. И все прояснилось. Не стало больше отвлеченных блужданий мысли, появилась простая и достижимая цель — свержение господствующего класса и уничтожение его идейной и материальной силы. Весь вопрос теперь только в том, как это сделать.