Иван Николаевич Крамской. Религиозная драма художника

Душевность и духовность

Но не может расстаться с образом Христа и Крамской. Но это уже не Христос в пустыне. Жизненный опыт показал художнику, что заповеди Христа поруганы и растоптаны в этой жизни. И он хочет нарисовать другого Христа. Мысль о такой картине приходила художнику в голову, еще когда он работал над «Христом в пустыне». В письме к Васильеву 1872 года, процитированном выше, Крамской подчеркивает: «Надо написать еще Христа, непременно надо, т. е. не собственно его, а ту толпу, которая хохочет во все горло, всеми силами своих громадных животных легких. В самом деле, вообразите: нашелся чудак, – я, говорит, знаю один, где спасение. Меня послал Он, и Я – Его сын. Я знаю, что Он хочет, идите за мной, раздайте свои сокровища и ступайте за мною. Его схватили: “Попался! Ага! Вот он! Постойте – гениальная мысль! Знаете, что говорят солдаты, он царь, говорят? Ну, хорошо, нарядим его шутом-царем, неправда ли, хорошо?” Сказано – сделано. Нарядили, оповестили о своей выдумке синедрион – весь бомонд высыпал на двор, на площадку, и, увидавши такой спектакль, все, сколько было народу, покатились со смеху. И пошла гулять по свету слава о бедных сумасшедших, захотевших указать дорогу в рай. И так это понравилось, что вот до сих пор все еще покатываются со смеху и никак успокоиться не могут. Этот хохот уже столько лет меня преследует. Не то тяжело, что тяжело, а то тяжело, что смеются»[108]. Не собственно Христа хочет написать Крамской, а «ту толпу, что хохочет во все горло»… Задуманная картина – явно обличительного характера, некая сатира, в которой Христос должен, по существу, играть роль… какую? Роль статиста, оттеняющего зло?.. Но прежде, чем обсудить проблемы, стоявшие перед художником, приведем еще один текст, описывающий давно задуманную и постоянно им обдумываемую картину.

И. Крамской. Хохот («Радуйся, Царю Иудейский»). Конец 1870-х – 1880-е гг.

В письме к Репину в начале 1874 года Крамской пишет: «Ведь я должен еще раз вернуться к Христу, прежде чем перейти к более близкому времени, а затем и к современности. Как видите, я разговариваю, точно у меня пятьдесят лет впереди! Это всегда так: больные чахоткой полагают, что вот завтра они будут здоровы[109] <…> Когда я писал свою картину на первом холсте, тогда же я имел в виду продолжение, и только теперь надо приниматься, а то не совсем будет понятно, так оставить нельзя. Ночь перед рассветом, двор, т. е. внутренность двора, потухающие костры, римские солдаты, всячески надругавшись над Христом, думают, как бы еще убить время, судьи долго что-то совещаются, и вдруг… гениальная мысль! Ведь он называл себя царем, так надо нарядить его шутом гороховым! Чудесно! Сейчас все готово, и господам докладывают, и вот все высыпало на крыльцо, на двор, и все, что есть, покатывается со смеху. На важных лицах благосклонная улыбка, сдержанная, легкая, тихонько хлопают в ладоши, чем дальше от интеллигенции, тем шумнее веселость, и на низменных ступенях развития гомерический хохот. Он бледен, как полотно, прям и спокоен, только кровавая пятерня от пощечины горит на щеке. Не знаю, как Вы, а я вот уж который год слышу всюду этот хохот, куда ни пойду, непременно его услышу. Я должен это сделать, не могу перейти к тому, что стоит на очереди, не развязавшись с этим»[110].