Иван Саввич Никитин

интересовалась проблемами, обычно чуждыми и скучными избалованным

«барышням». «Прочтите, пожалуй ста,. Белинского, — рекомендует Никитин своей

корреспондентке. — В его разборе соч. Пушкина Вы познакомитесь со взглядами на

женщину самого .Белинского и передовых людей его времени». Девушка

прислушивалась к ненавяз* чивым советам Ивана Саввича, часто брала книги в его

магазине-читальне. Однажды он писал ей: «Вы переросли целою годовою

окружающую Вас толпу знати и незнати...».

Несмотря на разницу в воспитании, несхожесть атмосферы, в которой они росли, их

многое сближало: сочувствие к простолюдину, вера в его лучшую долю, преклонение

перед искусством, природой. «Вы любите природу, стало быть, меня поймете», —

писал поэт.

Свидания Никитина с Матвеевой были редкими и короткими, им приходилось

скрывать свое крепнущее чувство от настырных чужих глаз, считаться, как он

выразился, «с этими требованиями жителей трущоб...».

Никитинские письма к Наталье Матвеевой до сих пор главный источник их

короткой драматической повести, удивительный по своей психологической

75

наполненности и чистоте роман-исповедь, в котором предстает личность высоких

нравственных принципов. Если читать этот роман, как верующий Библию, как мать

сыновнюю весточку, как ученый манускрипт, он откроет нам многое...

Никитинские письма это признательность и ожидание чуда: «Какая у Вас должна

быть прекрасная душа! Каким теплом веет от Ваших слов, идущих прямо к сердцу!»

Сдержанная обидчивость и лукавая простота: «...скажите мне слово, сделайте один

намек, и всякий клочок, к которому прикоснулось Ваше перо, будет Вам возвращен не-

медленно и в целости. Довольны ли Вы? Более этого, может быть, грубее этого я

ничего не мог сказать... Мир! мир!»

Скрытая ревность и шутливое балагурство: «...а этот господин стоит за Вашим

стулом и, картинно изгибая свою спину, снова сыплет перед Вами цветы восточного

красноречия и дышит на Ваше полуоткрытое плечо. Позвольте же Вам сказать, только

не вслух, а на ушко: «Теперь уже не Вы, а я теряю терпение; я постараюсь найти

случай пробить насквозь медный лоб этого полотера неотразимой эпиграммой».

Как и пристало женщине, она еще более ревнива и ранима. Она не прощает даже

намека на прошлое... Ее мож^ но понять: Никитину за тридцать, он знаменит, даже

моден в светском кругу. Что там говорить, порой в невинном альбомном посвящении

поэта она склонна была видеть интимное откровение, в обычном комплименте —

многозначительный знак близости, в тонкой любезности — Бог знает какой намек.

Пылкая, впечатлительная натура Никитина не была равнодушна к женской красоте;

он увлекался, на какое-то время невольно колебались его внутренние принципы.

Однако от слов и мыслей поэта до его действительных поступков всегда лежала

глубокая пропасть. Никитин не мог пойти на решительный шаг, не убедившись в

серьезности и взаимности чувства. Суровая самокритичность, рыцарский такт, мо-

ральная собранность, граничащая с аскетизмом, — все это в природе его характера.

В эпистолярном никитинском романе мы не находим открытого признания — лишь

однажды с его уст сорвалось заветное слово, но сам он так смутился, что поспешил

превратить сказанное в шутку. Ожидая от Натальи Матвеевой ее фотопортрет, Иван

Саввич признается: «...я положил бы его перед собою и долго с любовью... как видите,

голова моя немножко расстроена».

И все-таки в его письмах к Наталье Матвеевой объяснения в любви прорываются.

Они в великолепных пейзажных зарисовках, набросанных легко и свободно; картины

природы живут его глубоко сокровенной жизнью, в них внутренний лирический

диалог, который он, по робости, при встречах с ней не смеет вести. «Если бы Вы знали,

какой теплый, какой солнечный день был у нас вчера! Представьте, — я слышал утром

пение жаворонка; 10 марта — это редкость! Зато как же я был рад его песне! Я люблю

этого предвестника весны едва ли не более, чем соловья». Или вот тот же мотив: «У нас

чуть-чуть не весна: небо такое безоблачное^ такое голубое, в окна заглядывает веселое

солнце, которому я рад, как муха, всю зиму проспавшая мертвым сном и теперь

начинающая понемногу оживать и расправлять свои помятые крылья...».

Никакой интимной тайнописи между строк здесь нет, однако сердце его открыто,

оно бьется по-юношески неистово и свято.

«А что же стихи? — спросит искушенный читатель. — Где его любовная лирика?

Та кая, .как у Пушкина, Тютчева, Аполлона Григоръева...».

Его любовная лирика как таковая не состоялась — не будем говорить об

«альбомных побрякушках» и случайных полуудачных вещах. Кто знает, улыбнись ему

судьба, может быть, его муза запела бы и светлую любовную песню. Ведь было же ее

обещание:

Как мне легко, ка« счастлив я в тот миг, Когда, мой друг, речам твоим внимаю И

кроткую любовь в очах твоих, Задумчивый, внимательно' читаю! Тогда молчит теска в

76

моей груди И нет в уме холодной укоризны. Не правда ли, мгновения любви Есть

лучшие мгновенья нашей жизни1

(«Как мне легко, как счастлив я в тот миг..»)

Или вот стихотворение, отмеченное придирчивым Добролюбовым «даже недурно»

и ставшее известным романсом Н. А. Римского-Корсакова: