Иван Саввич Никитин

своей большой любви. Не мешкая ни минуты после получения обидного для нее

запрета Никитина, она мчится к его домику на Кирочной улице, посылает к нему

кучера, чтобы тот сказал: она здесь, рядом. Терпеливо ждет ответа, остановившись в

чьей-то наспех снятой по-соседству квартире. Оказывается, сколько твердости, сколько

благородства таилось в душе этой милой девушки с застенчивой улыбкой (жаль, что и

85

сегодня так и не найден ее портрет, хранившийся в воронежском Доме-музее Никитина

до Великой Отечественной войны и потом, после гитлеровского надругательства над

обителью поэта, бесследно исчезнувший).

Он ответил 4 июня краткой запиской. Свято лукавил («Не писал я к Вам потому, что

забыл, где Вы квартируете, хотя Ваш кучер и сказал мне фамилию хозяина дома»), а

может, и нет — страшные головные боли усиливались, мир меркнул в глазах... Обещал

скоро вновь написать, но силы, видно, покидали его. Лишь через двадцать дней сумел

послать на хутор Высокий небольшую весточку, в которой вымученная бодрость

пополам с невольно прорывающейся горечью: «...лежу убитый, кроме болезни,

невыносимою тоскою», в которой страстное желание оборвать проклятую хворь: «Но

довольно о моей болезни; право, тошно...» Единственная его отрада, когда недуг

временно отступает, — чтение. Чтобы отвлечь и ее и себя от грустных мыслей,

«отвести душу», пытается говорить о книжных и журнальных

Ж

новинках, но взгляд его унылый («В литературе страшный застой»).

Наталья Матвеева еще надеется, пишет ему, успокаивает, приглашает его без

церемоний приехать к ней полечиться на вольный деревенский воздух. Грезы, грезы...

Последнюю записку от него она получила 7 июля. Притворяться и прятаться от

беды почти уже нет смысла... «Лежа 3-й месяц в четырех стенах, — выводит он

слабеющей рукой, — без надежды на лучшее, не имея сил даже ходить по комнате,

потому что захватывает дыхание, — трудно сохранить душевное спокойствие». И как

последний гсри-вет, как завещание: «От всей души желаю Вам здоровья и счастья.

Писать более, право, нет мочи, довольно и того, что я сказал Вам, что мне хотя и плохо,

но все еще живется.

Всем сердцем преданный Вам

И. Никитин».

Прервем скорбную хронику и обратимся к предмету, который, несмотря на болезнь,

последние месяцы очень его интересовал. Речь о его заветной повести «Дневник

семинариста». «Каким сюрпризом покажется она нашему духовенству, в особенности

лицам учащим!» — писал он однажды Наталье Матвеевой и даже в тяжелейшую

минуту страданий выражал желание, «чтобы она была поскорее в Ваших руках...».

Создавалось это произведение еще задолго дб того, как он слег, когда он еще был полон

творческих стремлений.

«дневник семинариста»

Проходя по Большой Дворянской, центральной улице Воронежа, Никитин не любил

смотреть на угрюмое массивное строение в три этажа и всегда ускорял шаги, чтобы

избавиться от невольных мрачных воспоминаний, которые вызывало это, по

провинциальным меркам, здание-монстр. Воображение подсовывало картинки одна

незавиднее другой: вот он, пятнадцатилетний риторист, затаив дыхание, подходит к

внушительному дому с,холщовой сумкой, набитой книжками; вот, притулившись

вместе с другими подростками, сидит на трехаршинной скамье в классе, где от

недостатка кислорода гаснут лампы; входит бородатый мужик в рясе, и сердце екает от

страха; а вот ухмыляющийся детина пребольно дергает его за волосы; какая-то

арбузная плесень, шелуха от подсолнухов, огрызки свеч... и голоса: то тоненькие,

всхлипывающие, то грубые, бухающие, как з кадушку, то летящие-куда-то ввысь... Нет,

не любил Иван Саввич духовной семинарии, где его за антипоповские стихи

окрестили: «распрасукин сын мещанин».

Еще весной 1858 г. Никитин нцчал «статью», посвященную, его словами, «этому

отупляющему учебному заведению»; в декабре 1860-го работа была завершена. «Когд$

Никитин закончил «Дневник семинариста», у него показав лась1 горлом кровь, —

86

рассказывал де Пуле. — Последнюю сцену... Никитин прочел мне в своем книжном

магазине... с первых же слов смертная бледность покрыла его лицо, глаза его

загорелись знакомым мне сухим пламенем...»

Своей Повести Никитин придавал серьезное значение. «Ах, если бы напечатали! —

делится он с Л. П. Блюмме-ром. Без шуток, мне крепко будет жаль, если пропадет мой

небольшой труд.* Ведь я сам учился в бурсе, знаю ее вдоль и поперек. Некоторый свет,

брошенный в эту бурсу, наверное, принес бы свою пользу. .».

Обращение к теме духовенства даже в рамках воспитания семинарской молодежи

требовало мужества — ведь он выполнял роль не просто выметальщика сора из

церковного храма, а художника-критика целой церковной системы. «Первое трезвое и

реалистическое слово о бурсе было сказано И. С. Никитиным в «Дневнике

семинариста», — подчеркивает исследователь этой темы И. Г. Ямпольский.

Робкие подступы к изображению в литературе героев из духовного быта

предпринимались и до Никитина, но, как правило, все это были или экзотические

второстепенные, или сентиментально-идеализированные персонажи. Н. В. Гоголь, В. Т.

Нарежный, Н. Д. Хвощинская (псевдоним — В. Крестовский) и немногие другие