Иван Саввич Никитин

появлением перед милой молодой хозяйкой хутора Веселого.

Приступы болезни то усиливаются, то затихают. Когда становится легче, он вновь

возв;ращается к заветной мыlbли, хотя в душе остается буря мучительных сомнений.

Иван Иванович Зиновьев ободряет растерявшегося друга й, как можно предположить,

добровольно берет на себя деликатные ^обязанности связного между ним и Натальей.

Однако поэт неумолим и даже рассержен каким-то неуклюжим шагом И. И. Зиновьева.

В шутливо-грубоватой записке (она была опубликована лишь в 1974 г.) он выговаривает

своему помощнику в сердечных делах: «Вы после этого... не1 друг мой, а разбойник и

душегубец. Вы видели, какая у меня рожа, стало быть, должны были понять, что я

вынес в последнее время. Вопрос быть или не быть теперь решен окончательно, т. е. не

быть. Ехать, значит еще раз назвать себя мерзавцем, еще раз поступиться без смысла и

цели...

А ведь, милый мой Иван Иванович, она... Нет, лучше не поеду! Скажите, что я

болен. Хорошо также былр бы принять мне лекарство из Ваших дружеских рук, т. е.

смертельную потасовку за все, за все... Вы знаете, за что...

А Вы все-таки душегубец.

Весь Ваш

Одуревший».

Как разительно не похож мужской стиль этой записки на его лирическую

эпистолярную прозу, обращенную к любимой. Самое сокровенное и нежное он

намеренно прячет зк «дворницкими» словечками — и эта «рожа», и этот «Одуревший»

лишь неловко и поспешно-смуйденно надетай маска, за которой он скрывает одно: как

бы йе подвести девушку таким желанным для йего, но неблагоразумным для ее бу-

дущего визитом к Матвеевым.

Всё его существо тянется туда, в маленький дом у светло-

го пруда и приветливого сада, но он, по прошествии уже двадцати томительных

дней, еле может поднять от подушки горячую голову, чтобы написать Наташе

84

несколько успр-коительных строк. «Боже мой! — сокрушается он., — как мне тяжело

болеть в такое благодатное время, когда все цветет и поет!»

Никитина пользовали сразу три лекаря, потом остался }]ищь один, — увы,

выздоровления почти не наблюдалось. $0 он крепится, надеется — ведь с ним и не

такое еще бывало. Спасибо двоюродной сестре Анне Николаевне Тюринрй, добрейшей

Аннушке, ставшей неотлучной сиделкой у постели изнемогшего Ивана Саввича. Нервы

его напряжены до предела, он болезненно вздрагивает от внезапного скрипа дверей и

неосторожных шагов кого-либо из домашних.,В свободные часы его навещают

серьезно озабоченные случившимся де Пуле, Зиновьев, Михайлов, Суворин... Правда, в

хронике его недуга никто не упоминает о беспокойстве за здоровье сына Саввы

Евтеича: видно, старик насмотрелся всякого и считал, что тот, мол, и на сей раз

выдюжит, — а, впрочем, Бог его знает...

Наталья Матвеева сердцем почувствовала, что пришла большая беда, что хоть и

бодрится дорогой ей человек, но ему действительно очень плохо. И она решается на

поступок, который в глазах воронежских обывателей может чуть ли не зачеркнуть ее

репутацию, — она просит, настаивает разрешить ей вместе с А. Н. Тюриной ухаживать

за слабеющим день ото дня Никитиным.

Наивная милая Наташа, она не понимает, как пошлы и безжалостны здешние

мещане, готовые затоптать всякого, кто нарушит их неписаные законы фальшивой

морали. И потом, что увидит эта великодушная девушка: как он, такой ранимый и

гордый, такой до крайности стеснительный, умирает на постоялом дворе (двор

содержал какой-то съемщик) среди брани и гама извозчиков, как Савва Евтеич

заявляется под вечер навеселе, как кухарка Маланья ворчит на дороговизну продуктов

на Щепном базаре, наконец, как он исхудал и бредит по ночам... Конечно, нет. «Вы,

ради Бога, оставьте Вашу мысль о посещении Воронежа (кроме многих других

причин), — решительно отказывает он Наталье Матвеевой, — уже по тому одному, что

мне запрещено строжайше всякое душевное волнение». Это правда, нр? разумеется,

еще больше правды в ;ом, что он беспокоите^ за ее доброе имя и будущее и,

взволнованный ее смелым, почти родственным намерением, утешает и оправдывается:

«...неужели Вы думаете, что я Вас не понимаю, что я не вижу

ДО

в Вас женщины, способной возвышаться до подвига».

Более 110 лет спустя был опубликован фрагмент письма Натальи Антоновны к

одному из друзей Никитина, где она рассказывает о тех пережитых ею тревожных днях.

«Мне было очень тяжело, — признавалась она, — что я не могла быть при нем во

время его тяжелой болезни и ходить за ним как сестра. Но он сам не захотел этого. Я

писала к нему, просила у него позволения приехать в Воронеж — он не позволил. Я бы

не послушалась, зная, что он иногда, в особенности в отношении меня, обращал

слишком много внимания на светские приличия и суждения, которыми я не очень-то

дорожу, когда совесть чиста, но он, зная, что я не послушаюсь его простого, отказа,

написал мне, чтобы я не приезжала потому, что ему строжайше запрещено всякое

душевное волнение и что оно может быть для него гибельно. Против этого я не смогла

ничего возразить — и надо было покориться!».

«Надо было...», но не покорилась! Видно, еще мало знал Иван Саввич гордую

генеральскую дочь, отринувшую непримиримые законы провинциального света во имя