Иван Саввич Никитин

дьячок («Да-с, я червяк, воистину червяк!»), а вот спесивый помещик, напоминающий

«быка, с черными щетинистыми усами...» — любопытнейшие осколки реалистических

характеров.

«Нет, скверно тут жить!» — делает вывод Белозерский,

спеша из деревни в город. Единственный светлый луч, блеснувший ему в темноте,

— встреча с девушкой-черничкой, всколыхнувшей юношеское любовное чувство.

Мимолетное свидание исполнено высокой и чистой поэзии — это один из самых

целомудренных «романов», причисленных комментатором сочинений Никитина

88

поэтом С. М. Городецким к «замечательным в русской литературе изображениям

первой любви».

«Скверно жить» и в городе, если смотреть на него через тусклые окна духовной

семинарии. Белозерский вглядывается в лица бурсаков и их горе-наставников, взгляд

этот мягкий, беззлобный, но внимательный и сосредоточенный. Рассадник поповщины

впервые обрел такого эпического свидетеля.

Торжествуют в семинарии люди с омертвевшей душой — такие, как профессор

Федор Федорович, у которого, по настоянию отца, квартирует Белозерский. Последний

подмечает, что его преуспевающий хозяин живёт двойной моралью. На службе он был

чопорным, не говорил, а глаголил («взвешивал каждое слово, как иной купец

взвешивает на руке червонец, пробуя, не попался ли фальшивый»), а дома снимал

маску и превращался в заурядного обывателя. Федор Федорович человек-паук, он не

прочь поиграть со своими жертвами — будь то «отеческая» беседа со слабовольным

постояльцем, розыгрыш мальчика на побегушках или потеха с котенком, но он всегда

настороже и готов в любую минуту^вцепиться в каждого, кто посягнет на его покой и

довольство.

Прототипом Федора Федоровича послужил квартировавший одно время у

Никитиных профессор Воронежской духовной семинарии Иван Иванович

Смирницкий, преподававший в 1851 —1864 гг. Св. Писание и другие предметы. Н. И.

Второе вспоминал, что сей муж «...в действительности личность еще более пошлая»;

он «книг никаких не читал», кичился своим дипломом, науськивал Савву Евтеи-ча на

сына и пытался всячески унизить последнего. Смирницкий никак не хотел съезжать с

квартиры, лишь когда пригрозили пожаловаться на него губернатору, убрался восвояси.

По контрасту с Федором Федоровичем в повести одинокой печальной тенью

проходит учитель словесности Иван Ермо-лаич, когда-то энергичный, обуреваемый

передовыми начинаниями педагог, но теперь сломленный и сникший, пытающийся

заглушить чаркой вина свою тоску и бессилие что-либо изменить к лучшему («...Мы

даем направление мо-

5* 131

лодьт умам, — горько иронизирует Иван Ермолаич,— что нисколько не мешает мне

спрягать глагол сплю: я сплю, ты спишь...») — запоминающийся трагический характер,

подробной разработкой которого русская литература позже займется весьма

обстоятельно.

Все другие учителя семинарии во главе с ректором — вялые и тупые натуры,

живущие механически, «от сих до этих». Под стать себе они плодят нравственно

развращенных учеников.

Над всеми этими духовно немощными фигурами возвышается гордая и светлая

личность семинариста Алексея Яблочкина. «Экая бурса! — говорит молодой

строптивец. — Попала на одну ступень и окаменела...».

Жизнь Яблочкина воспринимается как протест против семинарского прозябания и

послушания. Он много читает, увлечен идеями Белинского, в нем зреет атеист и

проповедник-демократ. Под его влиянием незаметно духовно распрямляется и

Белозерский. Образом Яблочкина Никитин не только убивает бурсу как отживающий

институт образования и воспитания, но и ставит вопрос о негодности всего ми-

ропорядка. «Отчего это жизнь идет не так, как бы хотелось?» — спрашивает

разночинец-правдоискатель, а в финале повести умирающий, в чахоточном бредуГ

взывает: «Стены горят... Мне душно в этих стенах! Спасите!» Эти слова по сути —

призыв автора к спасению молодого поколения, гибнущего в удушающей

общественной атмосфере. Яблочкин предвещает образ «нового человека» разночин-

ского склада, ту грядущую силу, которая скоро станет на путь обновления России.

89

Никитин обрывает «Дневник...» на трагической ноте, звучащей в стихотворении

«Вырыта заступом яма глубокая...»:

Вырыта заступом яма глубокая, Жизнь невеселая, жизнь одинокая, Жизнь

бесприютная, жизнь терпеливая, Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, — Горько она,

моя бедная, шла И, как степной огонек, замерла.

Народоволец и видный поэт революционного народничества П. Ф. Якубович, много

испытавший на своем веку, говорил о стихотворении как о самой «трогательной, до

слез потрясающей песне».

Сразу же по выходе «Дневник семинариста» тепло встретила критика. Ряд

положительных откликов на него поместили столичные газеты, отметившие новизну

темы, грустную правду изображения, основанную на автобиографичности материала и

широкой его типизации. «Санкт-Петербургские ведомости» отнесли повесть к числу

«капитальных». По воспоминаниям одного из современников, произведение «пон-

равилось» Н. Г Чернышевскому. В анонимной рецензии на «Воронежскую беседу»,

приписываемой М. А. Антоновичу, «ДневНик семинариста» назван в «Современнике»

украшением книги.

«Дневник семинариста» пробил брешь не только в бурсацкой теме (хлынули