Иван Тургенев и евреи

В 1850 году впервые я увидал И.С. Тургенева – у графини Салиас, к которой привез его В.П. Боткин. Он только что вернулся из-за границы, где был свидетелем Февральской революции и последовавших за нею событий. Можно себе представить, как были интересны его рассказы, особенно для людей, примыкавших к кружку Грановского, для людей, которые с горячим участием относились ко всему, что происходило тогда во Франции и отражалось в Европе.

А Тургенев умел рассказывать, как никто. Недаром П.В. Анненков называл его «сиреной»; блестящее остроумие, уменье делать меткие характеристики лиц, юмор – всем этим обладал он в высшей степени, а если присоединить сюда обширное образование и оригинальность суждений, то, конечно, Тургенев был самым очаровательным собеседником, какого мне когда-либо приходилось встретить. <…> Неудивительно поэтому, что я поддался как нельзя более обаянию Тургенева.

<…> с кружком славянофилов – у него не было ничего общего. Впрочем, он посещал иногда семейство Аксаковых; не раз встречал я у него по вечерам Константина Аксакова, вступавшего с ним в ожесточенные споры по вопросам, разделявшим тогда наше образованное общество на два враждебных лагер.

<…> В кружке Грановского Тургенев был обычным гостем, но и тут он чувствовал себя не совсем на месте. Встречали его там, по-видимому, очень радушно, дорожили беседой с ним, но, в сущности, смотрели на него косо. <…> Грановский высказывался предо мной очень откровенно насчет Тургенева. Отдавая справедливость его необычайной талантливости и уму, он находил, что это натура дряблая, лишенная солидных нравственных качеств, на которую никогда и ни в чем нельзя положиться. По словам его, никто так верно не определил Тургенева, как А.Ф. Тютчева (вышедшая впоследствии замуж за И.С. Аксакова), которая будто бы однажды сказала ему в глаза: «vous n’avez pas d’epine dorsale аи moral»[462].

<…> <Тургенев очень много читал>. Помню, что наряду с другими книгами крайне интересовали его письма Цицерона, которые читал он в немецком переводе; по вечерам сообщал он нам свои впечатления с обычным своим остроумием и блеском. «Я ставлю себя в положение Цицерона, – говорил он, – и сознаюсь, что после Фарсальской битвы еще больше, чем он, вилял бы хвостом пред Цезарем; он родился быть литератором, а политика для литератора – яд».

<…> Среди тогдашнего избранного кружка не встречал я человека, который по самой натуре своей был бы так мало склонен заниматься политикой, как Тургенев, и он сам сознавался в этом: «Для меня главным образом интересно не что, а как и кто». Вот фраза, которую беспрерывно приходилось слышать от него близким ему лицам. На первом плане стояли для него типы, характеры, а вовсе не деятельность сама по себе в том или другом направлении. Так было всегда, до того самого времени, когда известная партия, опьянив его похвалами и лестью, навязала Тургеневу совершенно не свойственную ему роль, и он имел слабость поддаться на удочку. Впрочем, кто только не эксплуатировал его!

<…> В самые последние годы жизни Тургенева я уже не встречался с ним. Приезжая в Россию, он, видимо, сторонился своих прежних приятелей[463]. Это было время, когда наша так называемая либеральная партия, долго преследовавшая его своими нападками, вдруг догадалась, что несравненно выгоднее расточать ему восторженные похвалы, курить ему фимиам, и Иван Сергеевич охотно пошел на эту приманку.

<…> вскоре по воцарении Александра Александровича министр внутренних дел граф Игнатьев возымел мысль посадить в Государственный совет нескольких особенно выдающихся литераторов и для первого дебюта остановился на М.Н. Каткове и И.С. Тургеневе; со свойственной ему болтливостью он начал разглашать об этом еще прежде, чем принял какие-нибудь меры для осуществления своей затеи, а потом, когда получил отказ от государя, напечатал в «Правительственном вестнике» опровержение распространенных им же самим слухов. <…> Иван Сергеевич Тургенев, заседающий в Государственном совете, обсуждающий там государственные дела, в которых он смыслил столько же, сколько грудной младенец, – можно ли придумать что-нибудь забавнее этого! Даже ближайшие его друзья разводили руками от изумления [ФЕОКТИСТОВ. С. 29, 39, 48, 130–131].