Иванов день

— Да помните, случилось это в первые месяцы войны. К нам в село приезжал именитый проводник ОУН из Львова, и войту понадобилась тарелка для преподнесения хлеба-соли.

— Ну помню, помню, — расплылся в улыбке Джумачук.

— И я не забыл, — сказал Дудар, напряженно уставившись на Фесюка.

— Вы-то свои тарелки спрятали…

— Еще бы! — сказал Джумачук.

— Я этому гаду войту вот фигу показал! — И Дудар сунул Фесюку фигу под нос.

— А мне-то свою тарелку пришлось отдать. Висела она, как вы помните, на стене, у всех на виду.

— Ну и дурак! — сказал Дудар.

— Ясно, дурак. — И Фесюку пришлось рассказать про всю свою жизнь — с тех первых месяцев войны и по сегодняшний день, почти что за целых тридцать три года.

Его слушали молча и напряженно.

— Значит, Иванну не ты убил? — Дудар испытующе, как следователь, не спускал с Фесюка глаз.

— Иванну? — Фесюк сильно удивился, посмотрел на Джумачука, посмотрел на Дудара. Не шутят ли они? — Как это могло вам прийти в голову? За что же мне было ее убивать?

— Не знаю, не знаю, народ и тогда так говорил, и сейчас так считает — ты убил Иванну, — с той же категоричностью и прямотой продолжал Дудар.

— Нет, не я, не я… Придет же такое в голову! Жили мы дружно, сами это знаете, часто бывали у нас. Чем же Иванна могла провиниться передо мной? — Снова Фесюк посмотрел на Джумачука, посмотрел на Дудара.

Джумачук решил внести некоторую ясность:

— Говорят, убил, чтобы жениться на другой… Будто бы у той было полсотни моргов землицы…

Фесюк грустно улыбнулся:

— Чьи-то выдумки. Да и какие полсотни моргов землицы могут быть у человека при советской власти?..

— Ну, тогда еще не все было ясно, — проговорил Дудар. — Могли быть и надежды. Были под австрияками, поляками, мадьярами, румынами, немцами, иди знай, как могли поделить Европу и где могли оказаться Карпаты.

— Нет, — сказал Фесюк, — об убийстве Иванны я узнал только через две недели. Убийцы мне ведь не докладывали. Даже среди своих дружков там умели держать язык за зубами. Хотел было рассчитаться с надрайонным проводником, но его сильно охраняли эсбеисты. Потом стал охотиться за войтом — сотенным — понял, что это дело его рук… Да кончилось это для меня «волчьей ямой»… Работал на строительстве схронов, блиндажей, всяких запасных ходов и выходов к ним. Мне повезло: остался жив… Чтобы сохранить в тайне свои зверячьи берлоги, бандеры потом обычно убивали всех причастных к работе… — Он вздохнул, устало потер лоб, точно силясь снять с себя это наваждение. — Нет, в смерти Иванны я не виноват, хотя всякое было в моей жизни…

— Да, тяжелые были времена, — сочувственно проговорил Джумачук. — Тогда сын убивал отца, брат брата. Вот тут недалеко, в Соколивке, живет один тип, недавно вернулся из колонии. Так он в те годы ночью пришел к брату, держал брата за руки, когда другие из боевки рубили ему голову секирой…

— Как думаешь жить? Не тянет ли резьбарство? — круто повернул разговор Дудар.

— Заниматься резьбарством? Нет, благодарствую, отучили. Я как только вернулся, то первым делом закопал в саду все инструменты, какие нашел в хате. Чтобы не было никакого соблазна. Вся надежда у меня, как и раньше, на топор и рубанок, — ответил Фесюк.

— Хорошее ремесло, ничего не скажешь. Плотник и столяр в колхозе — тоже почетная фигура, работы всякий день невпроворот, — согласно закивал головой Джумачук.

— А вишенками или другими сувенирами тебя еще не соблазняли? — спросил Дудар.

Хотел Фесюк рассказать о предложении Гриня Кривого «кооперироваться», но промолчал, стало стыдно.

Дудар посмотрел на часы, поднялся:

— Ну, мне пора в дорогу, надо успеть до вечера в Коломыю и обратно.

Встали и Фесюк с Джумачуком. Вышли во двор, а потом направились по тропке вниз, к дороге, проводить Дудара. Там стояла «Волга».

— Заходи, — сказал Дудар, протягивая Фесюку руку. — Покажу последние работы, чайку попьем. — Он забрался в машину и укатил в Коломыю, где у него в музее готовилась персональная выставка, приуроченная к шестидесятилетию со дня рождения.

«Невообразимо, невообразимо, гуцул — на «Волге», к тому же гуцул-резьбарь, который при панской власти всегда нищенствовал!» — думал Фесюк, глядя вслед удаляющейся машине.

— Может, Василь, проводишь меня до мельницы? — Джумачук подергал его за рукав.

— Что ты говоришь?

— Говорю, может, проводишь меня до мельницы?

— Провожу, провожу, — охотно закивал головой Фесюк, — и по селу пройдусь. А то одному как-то еще непривычно. Что это за дворец ты строишь позади старой хаты? Высоко, высоко ты забрался, Джумачук…

— Ну, дворец не дворец, а дом на шесть комнат со всеми удобствами — это правда. Ведь и дочка с семьей живет у нас, народу много. Не хочешь подняться ко мне? И на работу моих строителей взглянешь, может, что и посоветуешь, ведь этих домов тебе пришлось построить много?

— Я им давно счет потерял, — ответил Фесюк.

— Вот видишь, вот видишь, — обрадованно сказал Джумачук.

Высоко строился дом Джумачука, чуть ли не на самой макушке самого высокого горба.

— Да как ты туда материал возишь? — остановившись, с изумлением смотря на верхушку горба, спросил Фесюк.