«Ивановский миф» и литература

По вечерам шагала она
В покосившемся жалком домишке,
Напряженной недетской силой полна,
А кругом только книги да книжки.

Она шагала. И волны предчувствий

Уносили ее в беспредельность.
Она мечтала в священном искусстве
Достигнуть священной цели…

Она ходила, от холода ежась,

И сверчок где-то плакал тонко,
И качала мать головой: «До чего же
Полоумная стала девчонка!

Таращит глаза, не ест и не пьёт,

Молчит и пыхтит, как опара.
Надо же было нажить перед смертью хлопот
Чертям окаянным, старым.

Ребенок чудной. Поглядишь, у людей

Не дети, ангелы божьи.
А наша повадкою всей своей,
Всем норовом душу тревожит!»

…От мороза трещали стены домишка,

Окна были, как бельма, белесы.
И казались нездешними,
   жгучими слишком
Ее золотые косы.

Дорога и очень близка эта чуднáя девчонка каторжанке Анне Барковой, как близка ей и ивановская гимназистка, пришедшая из далекого прошлого в эссе «Обретаемое время»: «Зимний морозный вечер в моем родном — рабочем, и скучном, и своеобразном — текстильном городе. Зимний вечер с ярко-синими, твердыми, как будто литыми сугробами снега, красновато-желтый закат, и на фоне заката одинокая острая тонкая колокольня. И в ту же минуту сладостно заныло сердце и давняя странная мечта — ощущение средневекового Нюренберга — захватило душу…» (378). Прочитав это, становится более понятным элегический, горестный вздох поэтессы о «синем снеге» детства из стихотворения «Ритм с перебоями»:

Был синий, синий на родине брошенной.
И у меня была родина,
Где я родилась не для хорошего,
Чувствительная уродина.

Обращение к «ивановскому» прошлому поддерживало Баркову в минуты отчаяния, когда начинали закрадываться мысли о напрасно прожитой жизни. 6 февраля 1947 года она записывает в своем «калужском» дневнике: «Л/уначарс/кий сулил мне: „Вы можете быть лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы“. Даже это скромное предсказание не сбылось». Но читаем дальше: «Но я была права в потенции. Искринки гениальности, несомненно, были в моей натуре…» (364).

«Искринки гениальности» давали о себе знать прежде всего в самом характере лирической героини гулаговской лирики, где так или иначе отзывается и «русская азиатка», и «мужичка», и вечно неутоленная душа из ранних «ивановских» стихов. Вспомним хотя бы ее «Тоску татарскую»:

Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска.
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.

По соленой казахстанской степи

Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.

Так идти без дум и без боязни,

Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.

Позади колючая преграда,

Выцветший, когда-то красный флаг.
Впереди — погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный мрак…

Баркова создает здесь образ пути, предопределенный и личной, и доличностной судьбой. Судьбой ее волжских предков, завещавших внукам мятежную душу свою…

В гулаговской лирике Барковой 1950-х годов возникает образ Ивана-царевича как второго «я» поэтессы. И здесь по-своему отзывается миф о ее родословной. В этом Иване запечатлены — разные лики России: он герой и шут, страдалец и поэт. Самая большая печаль Ивана-царевича, выдающего себя за дурака, состоит в том, что его не узнают. Его не хотят признать за того, кем он на самом деле является. Баркова как бы вновь возвращается в цикле об Иване к своим детским представлениям о «принце и нищем». Вспомним финальные строки стихотворения «Возвращение»: