«Ивановский миф» и литература

…Он шел походкой неспорой,
Не чуя усталых ног,
Не узнал его русский город,
Не узнал и узнать не мог…

Из сказок герой любимый,

Царевич, рожденный в избе,
Идет он, судьбой гонимый,
Идет навстречу судьбе.

И в последний период своей жизни Баркова не обходится без оглядки на ивановское прошлое. То вдруг вспомнится вещий сон ее детства, когда ей приснился сатана, пожавший ей руку и тем самым загадавший на всю жизнь загадку, отгадки которой поэтесса и сейчас не знает («Сон», 1971). То в балладе «Двойник» (1971) возникнет видение далекой юности — «рыжая цыганка», которая заявит прогоняющей ее старухе:

Я рыжа. Ты седа.
Но с тобой мы пара.
Эх, молчавшая года,
Раззвенись, гитара!

Об Иванове как «дорогом сердцу» городе напоминала семья Царевых: Нина Александровна (в девичестве Татаринова) и ее дочь Катя. В их семье Анна Александровна, что называется, отходила сердцем. Отступали боли, а их было немало (болезни, а главное — полное невнимание со стороны литературных функционеров к ее творчеству). В этом доме звучали ее добро-иронические экспромты, где по-своему отзывалось непреходящее прошлое:

Были молоды, были юны,
В колыбельке пищали: у-а!
А теперь мы пыхтим угрюмо
И читаем, пыхтя, Моруа.

На экран телевизора пялим

Взгляд, блеснувший веселым огнем.
Мы, конечно, порядком устали,
Но — представьте — не скоро умрем.

(Тост в день рождения Н. А. Царевой)

Но не только Царевы напоминали Барковой в последние годы о ее родном крае. И здесь сам сюжет этой главы толкает автора книги к привлечению фактов собственной биографии, связанной с именем Анны Александровны Барковой. Рассказывая о своем открытии замечательной поэтессы, считаю уместным повторить, разумеется, с «исправлениями и дополнениями», то, о чем я уже писал в своей книге «Прости мою ночную душу…» (Иваново, 1993).

* * *

Впервые я вышел на это имя в 1971 году. Общественность Иванова готовилась отпраздновать столетие родного города. Литературоведы, краеведы не остались в стороне от этого события: решено было провести научную конференцию, посвященную знаменательной дате. Вот тогда-то я и вспомнил, что в знаменитой поэтической антологии И. С. Ежова и Е. И. Шамурина «Русская поэзия XX века» (1925) недалеко от Ахматовой и Цветаевой значится некто Анна Баркова. Из примечаний к ее стихам следовало, что своим рождением и поэтической юностью она связана с Иваново-Вознесенском. Автор двух книг — «Женщина» и «Настасья Костер».

Книг этих в областной научной библиотеке не оказалось. Пришлось ехать в Москву, в Ленинку и там знакомиться с творчеством землячки. Прочитанное показалось странно интересным, прежде всего в плане историко-литературном. Да, была такая яркая, парадоксальная поэтесса — Анна Баркова. О ней хорошо отзывались Блок, Брюсов, Луначарский… Была и «сплыла». Такое не редкость. Кончилась юность — кончилась поэзия. О том, что случилось с Барковой в 30-е и последующие годы, я не знал. Какие-либо сведения о её жизни после выхода в свет «Женщины» и «Настасьи Костёр» в печати отсутствовали. Ничего определенного не могли сказать о том, как сложилась судьба Барковой, те ивановцы, которые знали ее в 20-е.

Прочитал на юбилейной конференции доклад, который назывался «О забытой поэтессе Анне Барковой». Затем этот доклад превратился в статью с тем же названием, которая была принята к печати солидным литературоведческим журналом «Русская литература».

Статья была уже набрана, журнал вот-вот получат читатели. И тут мне дают московский адрес Барковой (Суворовский бульвар, дом 12, квартира 43).

Нашлась героиня моей статьи! Еду!

Когда я подходил к ее дому, мне представлялось нечто идиллическое: выйдет мне навстречу милая бабушка, «божий одуванчик». Обрадуется, что на родине не забыли про ее поэтический дебют. Чай попьем, тепло вспоминая прошлое… Но, когда отрылась дверь в коммунальную квартиру на Суворовском и я увидел маленькую сухощавую старушку с белыми, как лен, волосами, с глубоко посаженными пронзительно-печальными глазами, что-то сжалось у меня внутри: совсем не та. Я не знаю этого человека.

Небольшая комната, в которую она меня провела, обставлена была весьма скромно. Стол. Кровать старого образца, накрытая чем-то ситцевым. Окошко почему-то в решетке. Вид из окна: угрюмая, серая стена. (Позже я прочитаю в маленькой поэме «Пурговая, бредовая, плясовая» о восприятии Барковой последнего московского жилья: