«Ивановский миф» и литература

Предвижу — вести неплохие
Пришлет Иваново с тобой:
Люблю его, как в дни былые,
Ведь это город мой родной.
Ведь я-то в нем почти родился,
Среди ткачей пошел я в рост:
На Талке в Пятом я учился
И не забыл Приказный мост…

Э. Багрицкий, рекомендуя к печати поэтический сборник Благова «Ступени» (вышел в Москве в 1932 году), называл его стихи «настоящей рабочей поэзией без громких фраз и трескотни». И добавлял: «Благов, в отличие от старых рабочих поэтов, ничего не символизирует, его лексика свободна, арсенал „молотов, наковален, цепей“ в ней отсутствует. И поэтому его простые, написанные четырехстопным ямбом стихи производят настоящее впечатление»[205]. Естественность поэтической речи Благова отмечали А. Твардовский[206] и М. Дудин. Последний писал в статье «Свой поэт»: «Стихи его прозрачны и просты. Они сродни той почве, тому миру, в котором они выросли»[207].

Однако со временем то, что так привлекало в лучших стихах Благова, в частности, его естественная простота, начинает превращаться в штамп, в зарифмованные декларации известных советских лозунгов. Стихи начинают являть собой некий образец новой «официальной народности», в основе которой лежит примитивное противопоставление «проклятого прошлого» «светлому настоящему» и «лучезарному» будущему, в которое ведет великий Сталин:

Наш путь широк неизмеримо,
Над нами светел небосвод,
С тобой, учитель наш любимый,
Мы смотрим радостно вперед…

(«Сталин»)

Все в большей мере Благов прельщается ролью своеобразного акына текстильного края, воспевающего благодарных советской власти тружеников. Критика награждала его сомнительными похвалами: «Кипит работа на новой фабрике: „звенит, поет отбельный цех“, „резвятся вольные приводы“, „ткани снежные цветут в лесу ремней“; и А. Благову дорого,

Что свежей ткани каждым метром
Мы мирового бьем врага,
Что мы крепим стальной союз,
Союз машин с простором пашен…

Огни новостроек, пишет поэт, ярко освещают путь „для каждого, для всех, кто твердо верит в пролетарский класс“ и т. д., и т. д.»[208].

К сожалению, худшее в поэзии Благова поднималось на щит ивановской поэзии, выдавалось за некий творческий эталон, которому должны следовать молодые поэты. И следовали. Немало поверхностной советской риторики в благовском духе мы найдем, например, в первой поэтической книге М. Дудина «Ливень», вышедшей в Иванове в 1940-м году. Помещенные в ней стихи о Фрунзе, поэмы «Ольга», «Маруся Рябинина» наполнены плакатными образами, лишенными того сокровенного лиризма, которые будут отличать «военные» стихи этого поэта.

Предстояло освободиться в горниле войны от риторической шелухи «благовщины» В. Жукову, Л. Кудрину и другим тогдашним молодым авторам, связанным с литературным Ивановом.

* * *

Миф о полном единстве партии и народа, особенно сильно насаждаемый в эпоху так называемого «большого сталинского стиля», находит, как это ни странно, и сейчас поддержку со стороны некоторых критиков, считающих себя противниками тоталитаризма. Они утверждают, что новая власть возвысилась за счет темной народной массы. Их единством и была в конечном счете обусловлена новая культура. «Не властью и не массой, — читаем в одной из работ нынешнего советолога, — рождена была культурная ситуация соцреализма, но властью-массой как единым демиургом. Их единым творческим порывом рождено было новое искусство. Социалистическая эстетика — продукт власти и масс в равной степени»[209]. Такое выпрямление проблемы «власть-масса» не выдерживает критики. То, что говорилось выше о литературе «красной губернии», свидетельствует о серьезных внутренних конфликтах между писателями, представляющими рабоче-крестьянский демос, и властью. Но ведь был еще целый пласт массовой контркультуры, которая не только не принимала насаждаемый новой властью образ жизни, но и решительно отрицала его. Этот пласт существовал и на родине Первого Совета, что значительно усложняет представление об ивановском мифе, выводит его за известные рамки. И здесь имеет смысл снова обратиться к стихотворным дневникам шуйского учителя, Якова Павловича Надеждина, о которых шла речь в главе о Бальмонте.