«Ивановский миф» и литература

В эссе «Обретаемое время», написанном в 1954 году, Баркова вспоминает и о другой своей учительнице (к сожалению, фамилии установить не удалось), к которой девочка питала особую сердечную привязанность: «…жаркий майский день. Я стою у двери, почти новой, тяжелой, щеголеватой, отделанной под дуб, а может, и дубовой. Кнопка звонка. Я с замиранием сердца протягиваю руку к этой кнопке. Тонкий звук где-то в глубине здания. Звук, похожий на колебание серебряной струны. Я не только слухом воспринимаю его, я осязаю его всем телом, осязаю сердцем, болезненно и необычно радостно сжавшимся в напряженный комок. Я знаю, что любовь безнадежна, — смешно ожидать чего-то: ничего не случится… Мне всего 13 лет, я — гимназистка. И я люблю женщину. Она, разумеется, старше меня. Она моя учительница и немка. Я — русская. А уже около года продолжается так называемая „первая мировая война“. Тогда она, конечно, была не первой, а просто мировой войной. Все это чудовищно. Но все-таки сердце щемит не от чудовищности моей любви, а от ее полнейшей безнадежности, обреченности. И в то же время непобедимая, весенняя, мучительная, зовущая куда-то радость в сердце. Тепло-тепло, солнечно-солнечно» (378–379). Видимо, надо было очень дорожить тем далеким чувством сердечной привязанности, чтобы вновь пережить его во всей его глубине через тридцать с лишним лет!

Читая такого рода откровения, невольно вспоминаешь строчку из стихов Блока: «Храню я к людям на безлюдьи неразделенную любовь». Люди, которые понимали Баркову, откликались на зов ее подпольной души, были все-таки чрезвычайно редки. Многие в лучшем случае только могли догадываться о незаурядности этой ивановской гимназистки. А. П. Орлова, учившаяся в той же гимназии, но бывшая на три года старше Барковой, запомнила ее такой: «Огненно-красная, со слегка вьющимися волосами, длинная коса, черные, серьезные, с пронзительным взглядом глаза, обилие ярких веснушек на всем лице и редкая улыбка… Из уст в уста передавались среди гимназисток стихи юной поэтессы. (Я помню ее ученицей 5-го класса.) В них она выражала свое одиночество, отчужденность от подруг иной среды, грустные раздумья о жизни человека из бедной семьи…»[270].

Пройдет пять лет, и та же Орлова увидит Баркову совсем иной: «Прежнюю гимназистку, в зеленой шерстяной, как у всех, форме, я как-то встретила на улице. Теперь внешний вид её меня крайне удивил: видимо, демонстративно она была одета в платье женщины-работницы: длинная, темная, в сборку, юбка, поверх ее — длинная же простая кофта, и главное — на голове черный шерстяной с яркими цветами платок-полушалок, повязанный под булавочку. Длинная медно-красная коса спускалась на спину из-под этого платка. Вид у нее был поистине демократический…». Что же случилось? Случилось многое. Случилась революция…

* * *

Революцию Баркова встретила с восторгом, увидев в ней силу, сокрушающую ненавистные каноны. Ее захватила новизна происходящего. По-новому ощутила тогда Баркова и свой родной город. Он перестал ей казаться провинцией. Иваново-Вознесенк стал открываться молодой поэтессе городом людей, творящих небывалое.

Ее университетом стала газета «Рабочий край». Здесь она работала с 1919 по 1922 год. В штатном расписании газеты Анна Александровна значилась как «хроникер». Писала фельетоны, репортажи, заметки, связанные с жизнью рабочего города. Но душу отводила в стихах, которые публиковала в том же «Рабочем крае» под псевдонимом Калика Перехожая. Что обозначал этот псевдоним? У Даля Калика перехожий — странствующий, нищенствующий богатырь. Таковым и сознавала себя в то время недавняя ивановская гимназистка. Она чувствовала в себе, как она скажет в поздней «маленькой» поэме «Пурговая, бредовая, плясовая», «силы неловкий взлет»:

Вспоминаю свой рдяный рассвет.
Он сулил не добро, не добро.
Как дерзко плясало в осьмнадцать лет
На бумаге мое перо.
Казалось — пойду и все возьму.
Смою тоску, злобу и тьму.
Так казалось…

У Барковой на всю жизнь осталось благодарное чувство к «Рабочему краю», приобщившему ее к активному участию в литературе. «Три с лишним года моей работы в „Рабочем крае“, — вспоминала поэтесса, — совпали с так называемым „литературным уклоном“ газеты.

Многие теперь обвиняют „Рабкрай“, вынянчивший многих иваново-вознесенских поэтов, за оный „злостный“ уклон. Но мы, поэты (простите за эгоизм), глубоко благодарны газете за этот уклон. Благодаря ему в самое трудное для печати время мы могли многое сказать и художественная продукция наша не осталась под спудом, она увидела свет и нашла свого читателя»[271].

Баркова выделялась среди тогдашних ивановских поэтов своей резкой индивидуальностью, которая одновременно и привлекала, и раздражала. Примечательна следующая эпиграмма на Баркову, принадлежащая Авениру Ноздрину и помещенная в рукописном журнале «Пустослов» 1921 года: