«Ивановский миф» и литература

«Фабричный творящий дым» вселяет в душу лирической героини Барковой великую любовь к тому, кто стал для нее олицетворением революционного города. Сборнику «Женщина» предпослано такое авторское посвящение: «Первую мою книгу, рожденную первой моей любовью, отдаю, недоступный, твоим усталым глазам и рукам, измученным на каторге». «Недоступный» — это Николай Андреевич Жиделев (1880–1950), известный ивановский революционер, один из руководителей стачки иваново-вознесенских рабочих летом 1905 года. После Октября был в Иваново-Вознесенке заместителем председателя губисполкома, председателем губревтрибунала. Вот к нему-то и устремлено революционно-романтическое сердце лирической героини Барковой:

Революционер!
Ликующие красные волосы бросаю тебе на грудь.
Пламя бесчисленных вер
В пламени веры твоей я хочу развернуть.
Ты — аскет,
Высокий и бледный, не отмыкающий строгих
     сердечных дверей,
Дай ответ
Жаждущей страсти ликующих красных кудрей!..

(«Революционеру»)

Развертывая свои восторги в «пламень веры» возлюбленного, Баркова предстает в «Женщине» то красноармейкой с красной звездой на рукаве, идущей в освободительный бой, то преступницей, взрывающей церкви, то матерью несметных человечеств, устремленных на покорение вселенной. Естественные человеческие эмоции начинают расплываться в дурной бесконечной пролеткультовщине. Реальный город предстает абстрактным революционным пространством, в котором нет места личности. Но в том-то все и дело, что, дойдя до пролекультовского предела, Баркова сама же резко перечеркивает его. Перечеркивает неутоленностью своей души, натурой, которая с детства не приемлет каких-либо догматов. И если войти в глубины «ивановского мифа», созданного молодой поэтессой в послереволюционном Иваново-Вознесенске, то окажется, что в центре его — не внешние приметы города, романтизированного на пролеткультовский лад, а беспокойная душа человека, страдающая на переломе эпох, на переломе двух жизненных пространств.

Одно из самых впечатляющих стихотворений в первом и единственном при жизни Барковой сборнике «Женщина» — стихотворение «Душа течет», которое начинается с обозначения городского пейзажа, отнюдь не придуманного:

Каждый день по улице пыльной устало,
Каждый день прохожу.
Но себя, какую вчера оставила,
Не нахожу…

Улица, город здесь сами по себе. Более того, они глухи и равнодушны к тому, о чем кричит душа лирической героини Барковой. А кричит она о раздвоенности, о невозможности последнего понимания мира, в котором так много удушливых дней, людского непонимания. И невозможно понять, что будет завтра с человеком, наделенным такой неутоленной душой:

Я каждый миг зарождаюсь, каждый миг умираю,
Вечно не та.
Каждый миг навсегда я себя теряю…
Остановиться бы, встать!
Я впадаю в неведомые тихие реки,
Куда-то теку.
И, быть может, себя не узнаю вовеки,
Не убью тоску.
Я воды в течении своем изменяю,
Куда-то льюсь.
Неужели никогда я себя не узнаю,
Не остановлюсь?

Течет, двоится не только душа лирической героини Барковой. Течет, двоится ее город. С одной стороны, это город, где с гордым вызовом преступница взрывает церкви и танцует на кладбище, а с другой — город, где, к счастью, не все еще церкви взорваны и можно в одной из них («белой церкви») узреть лик бледного Христа:

Словно проструился Он легко
Близ меня в пугающем притворе,
И в закатный скрылся Он покой
С темнотою скорбною во взоре.

(«Христос»)

Картины светлого будущего, навеянные фабричным дымом революционного города, сменяются апокалипсическим видением того же родного города, в котором днем голубое небо «сверлят… фабричных труб завывания», а ночью…

А ночью вчера на площади
Мне встретился тот, другой.
Он скакал на пламенной лошади,
Она задела меня ногой.

И прижался к какой-то стене я,

Боязнью странной томимый,
И смотрел не дыша я, цепенея.
Он проскакал величаво мимо.

В его глазах — отражение взрывов

И звезды царства земного.
Белым огнем пламенела грива
Его коня боевого.