Иволга будет летать

— Эй, — обратилась Абрамцева к приоткрытой двери, положив палец на «тревожную» кнопку «домового». По привычке или поддаваясь какому-то мистическому наваждению, ей хотелось окликнуть мужа: оттого она чувствовала себя совсем неуютно и глупо — и злилась на себя за это. — Эй! — Она повысила голос. — Кто здесь?

По ковру прошуршали мягкие шаги. Дверь отворилась, и в проеме выросла фигура Давыдова.

— Ты до полусмерти меня напугал! — сказала Абрамцева, переведя дыхание. — Как ты вошел?

— Взял пропуск Дэна. — Давыдов показал карточку.

— И «домового» отключил ты?

— Я, чтобы не будоражить твоих бдительных соседей. Прости, не хотел тебя пугать. Нужно поговорить. — Он посторонился, пропуская ее в гостиную.

— Прямо сейчас, на ночь глядя?

— Два часа назад, — серьезно ответил Давыдов. — Я надеялся, ты вернешься раньше.

Только теперь Абрамцева присмотрелась к нему и почувствовала под ложечкой неприятную тяжесть. Все его движения, жесты, взгляд — все свидетельствовало о напряжении и предельной собранности, при этом говорил он резко, даже возбужденно, и сам был весь какой-то взъерошенный; никогда прежде она не видела его таким. Не говоря уже о том, что вламываться в гости без приглашения было не в характере Давыдова.

Он был совершенно трезв, хотя на журнальном столике у дивана стояла початая бутылка бренди и полный до краев стакан, лед в котором давно растворился. Абрамцева представила, как Давыдов недвижно сидит в темноте — два, три часа? — смотрит сосредоточенным взглядом мимо позабытого стакана, и ей сделалось жутко.

— Что случилось?

— Я вынудил Птицу сознаться, — сказал Давыдов. — Каляев прав: все от начала и до конца — ее рук дело.

Часть третья

Абрамцева села — почти что рухнула — в кресло.

— Значит, все-таки Птица… Все-таки она! Но как ты добился признания? — Со смесью восхищения, недоверия и тревоги она взглянула на Давыдова. — Приставил к ее кристаллическим мозгам лучемет?

— Изобразил на ИУ вылет в долину Мечтателей и пригрозил утопить нас обоих в кислоте, — сказал Давыдов. — В переразвитой интуиции с «размазанным временем» есть свои минусы: Птице стало известно, что я не собираюсь останавливать падение за несколько секунд до того, как мы бы «упали» в озеро. Поэтому она заговорила. Но, знаешь, — он тряхнул головой, как-то неестественно усмехаясь, — это было нечто! Я почти убедил сам себя, что действительно разобьюсь; никогда не чувствовал ничего подобного. Едва избежал «крушения». А там уж набрал высоту и вытянул из Птицы все остальное. Но вылез из ИУ с трясущимися коленками.

— Если б Птицу установили вместо Вохлва на настоящую машину, ты бы тоже это проделал?

Давыдов взглянул на нее исподлобья с той же застывшей на губах усмешкой.

Абрамцева укоризненно покачала головой.

— Глупо, Слава. Хотя я тебя понимаю… Ну и что Птица?

— Ни для кого не секрет, что Дэн ей не нравился. Тогда как с остальными она хорошо ладила. Поэтому… не знаю даже, как сказать. — Давыдов встретился с Абрамцевой взглядом. — В общем, Птица утверждает, что сделала это ради нашего блага: моего, твоего, Игоря, который из-за нас… из-за всего этого переживал. Она проанализировала известные ей обстоятельства и детали нашего, так сказать, бытия, и пришла к выводу, что после смерти Абрамцева нам станет лучше и проще жить. Так что она решила взять на себя убийство, невозможное для нас самих по моральным причинам, а себя она сейчас считает не связанной моральными нормами. Помнишь земную легенду о Големе? Глиняном человеке, оживленном иудейским рабби-каббалистом в качестве средства защиты своего народа от погромщиков.

— Точнее говоря, как орудие противления злу насилием, невозможным, по религиозным и социальным причинам, для его создателей.

— Вот именно. Похоже, Птице понравилась ассоциировать себя с этим существом.

Абрамцева, не сдержавшись, выругалась вслух.

Давыдов согласно кивнул.

— Зря Дэн заморочил ей голову Майринком и каббалистическими мифами. Но с ней ведь обсуждали сотни книг! — Он хлопнул ладонью по столу. — Почему именно это ей запало?! Ты можешь объяснить? С позиций киберпсихологии, социологии, да хоть как-нибудь…

— Скорее всего, Майринк тут, в сущности, почти ни при чем. — Абрамцева вздохнула. — Исходя из одних предположений, нельзя говорить наверняка — но, думаю, я знаю, в чем дело. В алгоритме. Даже Птица, Слава, почти что ни при чем: в конце концов, в основе своей она машина — мы создали ее такой, какая она есть. Она зависима от нас куда больше, чем мы сами — от генетики и среды: у нее нет настоящей свободы воли. Мы заложили в разум Птицы принципы, которыми она, в отличие от человека, не способна просто пренебречь — но которые она, как любое мыслящее и чувствующее создание, не может не трактовать в большей или меньшей степени по-своему. Птица знает, что краеугольный камень ее морали уже заложен в программный код, ей никуда от него не деться, потому она рассматривает его, как некий абсолют, отталкивается от него… А что это за камень, ты помнишь?

— Принцип предпочтения пользы. Принцип общего… — Давыдов осекся.