Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

Резанув пару аршин сукна, Родька сгрёб со стола всё, что там находилось: изрядный шмат окорока, пол-осетра, туесок икры, бутылку вина, несколько калачей и булок, — и, связав всё в узел, подал Пахому.

— Ну а таперича ступайте, нежданные гости, извиняйте нас грешных за неласковый приём и надолго забудьте про это место! — напутствовал их предводитель колодников, когда навьюченный узлом Пахом подобрался к лестнице.

— Да сопутствует вам удача! — не стал рассусоливать прощание с лихими людьми Овчаров, живо поднялся на свет божий и, дождавшись Пахома, плотно захлопнул дверь.

— Пойдём скорее отсюдова, не то у меня аппетит пропадёт вовсе! — подгонял мастерового Павел, когда, выбравшись из подземелья, тот начал озираться по сторонам и щуриться на дневное солнце.

Густой запах разбитого нужника заставил свернуть за остов чьего-то дома, и, пройдя пару шагов, они оказались под сводами обгоревшего каменного здания.

— Делаем привал тут! — решительно заявил Павел и уселся на толстенное бревно, которое даже огонь не смог пожрать полностью. Опустив булку в бочонок с икрой и откупорив бутылку, он принялся за еду, тогда как Пахом мрачно сидел рядом и не смотрел в его сторону. — Отчего не ешь? Али угощенье не по нраву?

— По нраву-то по нраву, однако ж зачем вы того конопатого убили? — сопел носом мастеровой.

— А ты хотел, чтобы он меня первым ножичком по горлу чикнул? У меня, знаешь ли, остались дела и на этом свете! — вспомнив об Анне и поручении фельдмаршала, машинально провёл рукою по воротнику сюртука Павел. Охранного листа светлейшего там не было. Перед набегом на богадельню он попросил Анну распороть воротник и извлечь зашитый в него конверт.

— Это важная бумага, Анна, для меня важная, и я желаю, чтоб она хранилась у вас, покамест я не вернусь. В случае чрезвычайности вам надлежит вскрыть конверт и, поняв из его содержания, доставить тому, кому он потребен будет.

— Не тревожьтесь, я всё исполню как вы просите. Вот, возьмите ладанку, она непременно обережёт вас! — и, надев её на шею ротмистру, она поцеловала его.

— Давай, лопай, полно рассуждать! — протянул он намазанную икрой булку Пахому, а сам взялся за окорок. — Пойми, инако нельзя было. Это же отпетые разбойники. Такому горло перерезать — что стакан воды выпить, а ты антимонии разводишь! Лучше винца отхлебни и за мясо принимайся! — отламывая ломоть окорока, дружески посоветовал ему Павел.

Доев икру с булкой, умяв окорок и допив вино, они развалились возле бревна, решив осетра с калачами оставить на потом. «На потом» оставить не довелось. Пока они почивали, кто-то подкрался к бревну и, не мудрствуя лукаво, забрал спрятанный в его тени узел. Больше всего сокрушался пропажей провизии гравёр. Беспомощно разводя руками, он с виноватым видом ходил взад-вперёд, заглядывал под бревно и, удостоверившись в непреложном отсутствии узла, бранил на чём свет стоит поганых французов.

— Отчего ты взял, дурья башка, что французы забрали узел? — посмеивался Овчаров.

— Как отчаво? А кто ж тогда его взял? Вестимо, хранцузы, инако некому! — пребывал в искренней уверенности он.

— Коли то были французы, тогда вместе с ним они забрали бы и нас с тобой, любезный мой друг Пахом.

— Нас-то с чаво?

— Да с того, чтоб приспособить к каким-нибудь работам! То же награбленное добро, к примеру, нести. Нет, здесь русские мародёры хозяйничали. Это их рук дело! — уверенно возразил Овчаров.

Не успел он договорить, как возле бревна, будто из-под земли, возникли четверо неприятелей с огромными тюками за спинами.

— Ah Russes! Allons! Allons! An avant! Vite![52] — в один голос радостно вскричали они, сбрасывая тюки с натруженных от непривычной работы спин. Овчаров собрался уж выхватить пистолеты, но, увидав за спинами французов с десяток их соотечественников, решил подчиниться. Взвалив тюки на плечи, понукаемые неприятелем, они направились в сторону Китай-города, сильно разрушенного огнём. Затем прошли по Варварке, повернули на Мясницкую и, покрутившись меж закопчённых развалин, неожиданно вынырнули возле Спасских казарм — как оказалось, конечному пункту их путешествия. Поравнявшись с казармами, Павел остановился. Их растерзанный вид поразил его. Рухнувшая кровля, обугленные стены и свисающие вдоль них из зияющих оконных проёмов, болтающиеся на ветру простыни — вот что осталось от принимавшей страждущих ещё неделю назад обители. «Неужто помещённые сюда опосля Бородинского сражения раненые погибли?» — глядя на связанные простыни, страшная догадка озарила его.

— Diable! Russe! An avant! Marche, marche![53] — вывел Павла из задумчивости схватившийся за палаш француз. Угроза удара по голове отрезвила Овчарова, и с удвоенной энергией он зашагал вперёд.

— Пришли, ваше высокоблагородие! — раздался голос освободившегося от ноши Пахома.